– Что?

– Я сказал, что женюсь на тебе. Если захочешь. Мамаша станет относиться к тебе по-другому, когда узнает получше. И ты больше не будешь жить в «Дозоре».

– Заткнись, Уилф. Не валяй дурака, – проговорила Димити, желая скрыть смущение. Лучше засмеяться, отнестись к этому несерьезно – на тот случай, если сказанное обернется чем-то вроде насмешки. Розыгрышем, на который, как ей думалось, Уилф не способен, однако кто знает. Ее сердце билось так громко, что она оказалась рада шуму дождя и завыванию ветра, которые должны были заглушить его удары.

– А вот и нет. Я вовсе не валяю дурака, – пробормотал Уилф.

Он скользнул взглядом по своей одежде, по рукам, а затем уставился на измазанную навозом дальнюю стену хлева, сложенную из камня, словно пытаясь прочесть на ней необычайно важное и мудрое изречение. На время они замолчали, и ни один из них не мог проникнуть в мысли другого.

В конце концов тепло и мерный шум дождя убаюкали Димити. Она задремала, а когда проснулась, голова Уилфа лежала у нее на плече, а одна его рука покоилась на ее животе. Глаза парня были закрыты, но почему-то ей казалось, что он не спит.

Та зима выдалась долгой, с поздними снегопадами и ледяными северными ветрами, погубившими первые зеленые побеги. Обмороженные ноги Димити ныли так сильно, что она едва могла это терпеть и, чтобы их вылечить, была вынуждена подолгу сидеть, опустив ноги в таз с мочой, хотя при этом содрогалась от отвращения. А еще у нее появлялась острая боль в ушах, когда в них проникал морозный воздух. Посетителей почти не было, кроме двух мужчин, про которых Валентина говорила, что они ее хлеб с маслом. Количество еды и денег сильно сократилось. Платы, которую Димити получала от Обри как натурщица, тоже не было. Да и количество съестного, добываемого ею в окрестностях, уменьшилось. На старом жире, некогда стекшем с мяса при жарке, пережженном и горьком от многократного использования, они готовили яичницу и клали ее на ломти хлеба, который Валентина пекла сама. Она обладала редким талантом по части теста. Димити полагала, что все дело в той злости, с которой она его вымешивала. Они обе вымотались, их кожа стала болезненно чувствительной. Димити возвращалась домой из Блэкноула с потрескавшимися от ветра губами, со скрюченными и покрасневшими пальцами. Она ходила продавать средства от простуды.

В эти мрачные дни Валентина предпочитала лежать в постели, вялая и безразличная ко всему. Однажды поздно вечером раздался стук в дверь, но она не захотела выйти из спальни. В конце концов Димити вышла к гостю, так как тот не унимался и продолжал барабанить. Она его не узнала. Лицо темное, все в оспинах и морщинах, щеки поросли неровной черной щетиной. Глаза серые и водянистые.

– Ну а как насчет тебя? Сгодишься. Мне сказали, это как раз подходящее место, куда можно зайти, – проговорил незнакомец хриплым и одновременно сильным голосом, когда Димити сообщила ему, что Валентина сегодня не принимает гостей. Девушка уставилась на него в ужасе, застыв на месте.

– Нет, сэр. Не сегодня, – сказала она мягко. Но незнакомец ударом ноги распахнул полуоткрытую дверь, схватил Димити за талию и толкнул ее изо всех сил, впечатав спиной в дверной косяк. При этом он опустил одну руку вниз и с усилием засунул между ног своей жертвы.

– Так она говорит «не сегодня»? Грязная шлюха… Значит, решила меня подразнить? Впрочем, яблочко от яблоньки недалеко падает, – выдохнул мужчина ей в лицо, и Димити закричала от страха:

– Мама! Мама!

Вопреки ее ожиданию Валентина мигом появилась на лестнице – с заспанным лицом, но с таким огнем ярости в глазах, что незнакомец отпустил Димити и повернулся, намереваясь убраться восвояси, но мать настигла его, награждая градом ударов и осыпая отборными ругательствами, которые заставили бы остолбенеть даже пьяного матроса. Мужчина поспешил прочь, вверх по дороге, яростно бормоча что-то себе под нос.

Потом они лежали вместе в постели Валентины. Обычно она не пускала Димити в свою комнату, где стояли лампы с абажурами, а на кровати было розовое узорчатое покрывало, но той ночью они легли спать вместе. При этом Валентина тесно прильнула к Димити и обняла ее. Мать не гладила дочь, не пела и ничего не говорила, но, увидев, что руки у бедняжки дрожат, взяла ее ладонь в свою, крепко сжала и не выпустила даже после того, как уснула. Ее рука была жесткой и гладкой, как кожаный ремень. Димити не спала еще несколько часов: ее сердце бешено колотилось от пережитого, а также из-за неожиданной материнской ласки – чужой, незнакомой. Тем не менее она принимала ее с благодарностью, радуясь теплу и чувству безопасности, которое, однако, сочеталось с тревожной мыслью о том, что все это может закончиться в любую секунду. Так и случилось. Утром Валентина разбудила ее внезапным шлепком по бедру. «Выметайся из моей постели, ты, бесполезная размазня! Иди приготовь мне завтрак».

Затем, в один из солнечных дней в середине апреля, с моря подул весенний теплый ветерок, сладкий, как спелая земляника. Димити испытала такое облегчение, что громко рассмеялась, стоя в одиночестве на идущей вдоль утесов тропинке. Она возвращалась из Лалуорта с сумкой, полной салаки, и с бутылкой яблочного уксуса. Море переливалось и оживало, а высокий берег смотрел на него, словно огромное животное, пробуждающееся от глубокой зимней спячки. Димити показалось, что она слышит, как в деревьях и травах бродят и поднимаются соки, напоминающие глубокий вдох перед тем, как лето расцветет в полной красе. Соки забурлили и в жителях Блэкноула, и в обитателях окрестных ферм, что заставило их чаще стучать в дверь коттеджа «Дозор», так что внезапно мать с дочерью оказались на пороге изобилия. Но больше всего Димити соскучилась не по еде и теплу. Даже долгожданное прикосновение солнца не могло заполнить ту пустоту, которая осталась после отъезда семейства Обри. Димити жадно ждала лета потому, что очень хотела, чтобы ее друзья вернулись. Она тосковала по их веселой болтовне, по их ласке, по облаку любви, которое их окружало, по тому миру, в который ей позволили войти и стать его частью. Девушке очень хотелось встретиться с ними, чтобы больше не оставаться невидимой.

Димити моргнула и что-то замурлыкала вполголоса. Зак очнулся от задумчивости. Молчание, во время которого Димити рассматривала картину Обри, длилось так долго, что Зак отвлекся. Сначала его внимание привлекли песчинки на полу, сверкающие в лучике солнечного света, затем нежный шум моря, доносящийся из дымохода в сопровождении небольшого эха, потом огромный худой паук. Он сидел тихо, как на гравюре, между балками потолка прямо у него над головой в окружении своих крошечных детенышей, напоминающих крапчатое облако. В руке старая женщина держала листок бумаги, цветную распечатку, которую Зак сделал, попросив разрешения у Пита Мюррея воспользоваться его принтером. Это была репродукция работы маслом, на которой среди поросших мохом руин, окруженных густой растительностью, стояла Мици, вся усеянная пятнами света, отчего казалось, будто она является частью этого леса, частью этого мира, словно некое мифическое существо, слившееся с оттенками окружающей листвы. Над головой виднелась гаргулья, уродливая и не слишком хорошо различимая, однако ее морда напоминала человеческое лицо. Фигурный водосток представлял собой как бы каменное эхо миловидной девушки, стоящей прямо под ним. Губы Димити снова пришли в движение. Поэтому Зак откашлялся и решил заговорить.