И Дафна пришла. Меф услышал, как медузно задрожал пружинамипродавленный диван, на котором она спала. Карающая плеть маголодии обрушиласьна лунную змею. Змея дернулась и начала поспешно отползать. Опустив флейту, Дафшагнула к окну и решительно задернула плотную штору. Круглый сырный глазпопытался пробиться сквозь ткань, но не сумел.

Мефодий наконец смог поднять руку и провести по лбу и лицу.Ладони были в холодном липком поту. На минуту Меф задержал кончики пальцев наглазах. Глазные яблоки пульсировали.

Он хотел что-то сказать Дафне, но зубы его стучали, голосдрожал.

Дафна внимательно посмотрела на него, поднесла флейту кгубам и заиграла. Тихие, щекочущие звуки роем окружили Мефа. Касались его кожи,замирали, отскакивали, снова касались. Мефу чудилось, что Дафна не играет нафлейте, а выдувает мыльные пузыри. Загадочно не лопаясь, пузыри сталкиваются,ударяются о стены, меняют направление полета – и все это легко, красиво, сбезумной, захлебывающейся жаждой жизни. Их бойкая веселость передавалась Мефу,вытесняя уныние и лунную пустоту.

Похоже, не только Меф видел цветные шары. Депреснякподпрыгнул и попытался сшибить один лапой. Как частичному созданию Тартара, емуэто удалось. Пузырь лопнул, но тотчас сотня других шаров, разом бросившись накота, дважды перевернули его в воздухе и загнали под стол.

Дафна опустила флейту. Звуки жили и наполняли комнату,защищая их.

– Луна меня чуть не прикончила, – выговорил Меф.

Дафна не стала его разуверять.

– Да. Кто-то заговорил тебя через ее свет. Наслалсильное уныние, предельно сильное. От такого уныния даже сердце перестаетбиться. Ты позвал меня вовремя.

– Кто заговорил? Ты можешь выяснить? – спросилМеф.

– Нет. Тут хитрый прием: атакует-то тебя луна. И всестрелки указывают на луну. Сложно вычислить, кто навел порчу, – пояснилаДаф.

«Может, это Прасковья мстит, что мы отдали пергаментЭссиорху, а не ей?» – подумал Меф.

Хотя нет. Наводить порчу для Прасковьи слишком тонко.Полутонов она не признает. В духе этой буйной тартарианской девицы сильныеэмоции и яркие поступки. Вот если бы на месте общежития озеленителей возниккотлован, затопленный огненной лавой, тут да, без сомнения, это был бы почеркПрасковьи.

– Эх, надо было мне не впускать в себя эту магию, асразу отзеркалить ответку! По тому же лунному лучу! Сейчас-то уже бесполезно, авот в первую секунду было бы в самый раз! – сказал Меф с досадой.

Дафна засмеялась.

– Не жалей. Было бы странно, если бы ты это сделал.

– Почему?

– Ты когда-нибудь фотографировал на тормозящий цифровойфотоаппарат, из самых первых, дешевых? Жмешь на кнопку, а он еще секунды трисоображает, фокусируется, а за эти секунды удачное выражение лица меняется,ребенок отворачивается, птица улетает и так далее. Единственный способ поладитьс таким фотиком – щелкать за три секунды до того, как что-либо произойдет. Конечно,большинство кадров пропадут впустую, но иной раз поймаешь и что-то стоящее.

– Ты это к чему? – не понял Меф.

– А к тому. Наши поступки – это такой тормозящийфотоаппарат и есть. Глупо сожалеть о том, что могло бы случиться, но чего неслучилось.

– Значит, это было только уныние? И большеничего? – спросил Меф.

– А тебе показалось мало? – удивилась Даф.

Меф вспомнил, как умирал от тоски, как с омерзением к жизнивтягивал воздух сжатыми зубами, и покачал головой. Нет, мало ему не показалось…

– Странно, что я так быстро сломался. Мне казалось, чтос силой воли у меня все в порядке, – сказал Меф.

– А сила воли тут вообще ни при чем. У самого волевогочеловека бывают минуты, когда он готов разрыдаться от комариного укуса. Чащевсего перед рассветом. Опытный страж мрака всегда угадает подходящую минуту дляатаки. Это у них в крови.

– Утешила, – обиженно проворчал Меф.

Это была смешная, петушиная обида генерала, который узнал,что его ранило такой же пулей, как и рядовых. А ему-то мнилось, что пуля будетзолотой, с именной насечкой. Ну да что поделаешь? Родственники одного храброголатинского рыцаря, военачальника и непогрешимого героя, говорят, были крайнесмущены, узнав, что при осаде Константинополя их предок был убит обычным ночнымгоршком, пущенным со стены слабой старушечьей рукой.

Даф протянула руку и щелкнула Мефа по лбу, заставивулыбнуться.

– Не удивляйся! Уныние – страшнейшая вещь. Это самоесерьезное наступательное оружие мрака. Все остальные пороки вместе взятые неприносят Тартару столько эйдосов. Ну разве только сребролюбие. Но тебе оно негрозит. Ты слишком несерьезный, – сказала она.

– Спасибо, – поблагодарил Меф. – Все-таки яне думал, что я такая легкая мишень. Без меча, без копий – вжик! – и все.Ведь я не какая-нибудь там пешка! Я кое-чего стою!

– Вот именно! – сказала Даф, готовясь загибатьпальцы. – Давай вместе считать твои заслуги! Ты отказался служить мраку –раз. Порвал с Большой Дмитровкой – два. Уступил трон Прасковье – три…

– Разбил свой дарх – четыре. Прошел мозаичный лабиринт– пять! – напомнил Меф, невольно увлекаясь подсчетом своих успехов.

Даф послушно загнула еще два пальца, а тут и ладоньзакончилась.

– Слушай! Да ты гигант! Может, закажем тебе памятник ипоставим его перед главным входом в Эдем? Высота памятника метров пятьсот,чтобы издали видно было. В одной руке у тебя меч, в другой – флейта, у ногпорванная цепь с дархом. Сильно, а? – предложила она.

Меф с подозрением взглянул на Дафну и внезапно осознал, чтонад ним смеются.

– Хочешь сказать, я сделал мало? – спросил он.

– Это не имеет значения – много или мало. Ты беззащитенпотому, что слишком много значения придаешь собственной персоне. Да, тебе естьо чем вспомнить. Но где результат? Максимум ты вернулся к тому, с чего начинаетвсякий человек, не наделенный вообще никаким даром. Просто нормальный человек,который никогда не связывался с мраком и которому не светил трон Тартара. Тыснова на стартовой черте, и снова надо начинать все сначала. Понимаешь?

– Смутно, – признался Меф.

Даф вздохнула.