Костлявая рука исчезла, вместо неё неотступно следует за бабой Полей чей-то безжалостный указующий перст. Невидимый кто-то, таящийся во тьме, держит её под прицелом. То ли казнить намерен, то ли заставить в чём-то покаяться.

В детстве своём видела Полина Филипповна, как смотрит смерть. Не помнит уж теперь, кто кого стрелить хотел: белый красного или красный белого, – она тогда не шибко-то понимала, что вокруг происходит, а те были оба в мужицкой одежде. Один убегал, а второй, что оказался с Полиной рядом, целил в него ружьём. И поворачивался вслед бегущему. На какой-то миг чёрный зрак ружейного ствола оказался против её лица, и жутко стало: в самое нутро заглянул.

Стрелил убивец и – попал. Упал несчастный боком в дорожную пыль и сразу будто пристыл головой к земле, а ногами всё ещё перебирал быстро-быстро: смерть уже догнала его, а он не хотел её – продолжал убегать.

Страх у неё постепенно прошёл и со временем почти забылся, как дурной сон утонул где-то на самом дне души, но всплыл, вспомнился после – в самую неурочную минуту. Когда в первый раз первого мужа своего обнимала, подумала о маленьком и представила: лежит на спинке голенький сынок и ножками сучит, радуется. Ножками перебирает и на глазах растёт, и вот уже лежит её большой сын в дорожной пыли с простреленной головой, а ногами всё так же быстро-быстро…

Может, потому и не родился сынок, что испугался: кому захочется явиться на свет, если ему преждевременная гибель суждена? Убили маленького загодя…

Куда в прошлое ни посмотри – всюду горе, везде мука. Нужна ли такая жизнь? Кто её выдумал, за какие грехи послал людям? Или сами они такую её творят?

Все виноватые, не одна Марья…

Навалилась тьма, как наказание. Наказанию быть, знает баба Поля. Оно неизбежно; она примет его, но боится; помолилась бы, но не знает, не может понять своей вины; поймёт, когда пройдёт, как Марья, через одиночество и подступит к последней своей черте.

Но судный час ещё не настал…

Может, выйдет ей оправдание?

Матвеев, когда с Тимофеем Несторовичем прощаться приходил, одну свою юбилейную награду прямо в коробочке в гроб положил, подсунул в изголовье, чтобы не заметно её было. Полина Филипповна увидела, не поняла: что и для чего товарищ Тимофея делает. Матвеев на её молчаливый вопрос пояснил:

– Вот, значит, нам, которые не убитые оказались, награды в оправдание дают. Нельзя Тимофею туда без документа; значит вот: за его жизнь полагается.

Заботился Матвеев, что мёртвые плохо примут Тимофея за то, что долго жил на свете и без уважительной причины.

А что она, какой в её жизни резон?

Сна нет долго.

Душа, придавленная печальными мыслями, все эти дни влекла, будто в гору, груз памяти – воз, набитый прожитым до краёв; горькое, солёное и сладкое перемешалось в нём, образовало ту смесь печали и тоски, что разъедает, как ржа, сердце, наполняет его безысходным чувством утери всего, невозможности переменить хоть малую толику того, что прожито. В этом прожитом память хранит и нужное, и ненужное – столько всего, что кажется: всё, что тебе отпущено, уже сбылось и на будущее ничего не осталось. Кроме разве смерти. Но свою смерть, к счастью, никто не вспомнит…

Не помнить – нельзя, но и жить только прошлым – тоже нельзя. Как подарок, как продление жизни принесла Валентина ей свою заботу, и баба Поля совсем не чувствует себя неловко оттого, что она, выходит, рада чужой неустроенности. Всё образуется, какие их годы…

Баба Поля просыпается рано, вместе с солнцем, и начинает ждать. Утром мысли светлее и проще: «Погляжу на жизнь, какая она будет дальше. Ишь, чего удумала: помереть скорей хотела. Не нужная никому. Совсем из ума выжила. Валентине вон – нужная. Серёжке – нужная. Да мало ли ещё каким людям на доброе дело сгожусь».

Баба Поля поднимается с постели, наводит в квартире порядок, затапливает печь, готовит завтрак… Стрелка часов наконец переползает цифру семь.

«Скоро уж…»

Баба Поля идёт отпирает дверь, проходит к калитке, отодвигает задвижку, выглядывает на улицу.

Там, у забора, никого нет. Лишь весенний ветер, шаля, гоняется за прошлогодней листвой да пробежит тень, неотступно следуя за сверкающим на солнце автомобилем.

Баба Поля возвращается в дом, садится у окна, выходящего на улицу. Ждёт.

Егор Кузьмич, обходя слишком уж грязные после дождя места, крупно, не по-стариковски, шагал по направлению к магазину, когда увидел у себя под ногами кошелёк. Земля на весеннем солнышке подсыхала быстро, на утоптанных бугорках она уже чиста, как обновлённый глиняный пол в горнице, – на таком бугорке, словно его кто нарочно положил, лежал серый, в тон земле, неприметный потёртый кожаный кошелёк. Сбруев и не узрел бы его, если бы не блестящие шарики металлической застёжки.

Егор Кузьмич остановился, огляделся кругом – нет ли поблизости шутника, желающего посмеяться над стариком, носком сапога перевернул находку, нагнулся и, всё еще не доверяя случаю, взял чью-то утерю в руки. Куда утóпала растеряха? Прямо перед Сбруевым, в десяти шагах, был сельмаг, главное торговое заведение райцентра, левее сельмага – хлебный магазин, правее, чуть поодаль и несколько вглубь от ряда, – керосиновая лавка.

Пошёл прямо, зажав кошелёк в кулаке. По скрипучим деревянным ступенькам поднялся на крыльцо, пропустил топавшую из дверей деревенскую бабу с корзиной в одной руке и с льняным мешком в другой – в мешке озабоченно ворочался и хрюкал поросёнок; вошёл в магазин, пригляделся. Два небольших окна по обе стороны от входа освещали прилавки и продавцов, здесь же, у двери, было сумрачно, особенно по левую руку, потому что свет заслонялся круглой, обитой железом, печью.

Народу в магазине всегда было полно: ни один райцентровский житель не обходился без того, чтобы не зайти сюда за солью, чаем, крупой или макаронами, за растительным маслом, спичками и прочими каждодневно необходимыми товарами.

Деревенские, приезжавшие на базар, который располагался через дорогу от магазинов, тоже шли сюда, но преимущественно за ситчиком, нитками, иголками, мылом – за всем тем, что сама деревня не производит. Были здесь и случайные бабы и старухи, у которых выдалась лишняя минута, чтобы зайти и поглазеть, ну и языки размять, конечно.

Егор Кузьмич изначально и шёл в сельмаг, но по особому случаю: в этот день он получил пенсию, свои тридцать восемь рублей и пятьдесят шесть копеек, новыми деньгами, и намеревался отметить, по обыкновению, праздничное это событие покупкой бутылки водки. Или, соответственно настроению в момент общения с продавщицей, «кисленького» – вина, в этом случае покупал две бутылки, чтобы добрать градусы. Три с полтиной на «лекарство» у Егора Кузьмича были отрезаны с самого первого дня, как он вышел на пенсию. Кроме пенсии были у него ещё приработки: в зиму он топил в кочегарке, которая обогревала главные учреждения райцентра – райком, исполком, гостиницу и типографию. Когда кочегарку закрывали на летний ремонт, Егор Кузьмич брал в руки топор и рубанок – правил оконные рамы соседям, ремонтировал кадушки и бочки, обеспечивал старух тарой для солений. За это умение Егора Кузьмича прозывали Бондарем, и многие настоящей его фамилии даже не слыхивали.