На избушку свою нашёл Моргун покупателя и взял с него задаток. Купил лес на корню, вывез с лесосеки, договорился с мужиками, что они помогут ему поставить дом, – и переехал. Друг детства уступил на время Петьке баню, чтобы было где притулиться. Но Петька забрал в деревню жену с дочкой, а мать оставил в проданной хате – остальные деньги за избу он у нового хозяина взял, испросив разрешения для матери жить за печкой, пока он строит дом. Было у Моргуна хозяйство – корова, овцы, свинья, их он решил не продавать, потому что мать всё равно бы не позволила.

Петька, которого Сбруев хорошо знал по работе, пришёл к Егору Кузьмичу:

– Дяда Егор, пока я там сараюху для скотинки налажу, пусть корова у тебя побудет. Мама будет приходить ухаживать, где и тебе пособит, а? Сено есть, привезу, за воротами сложим.

– Хм, – согласился, поразмыслив, Егор Кузьмич.

– Мама у него пока поживёт, – пояснил на всякий случай Моргун, – а сарай он ломать хочет, чтобы на том месте новый дом поставить.

– Так, – покачал головой Егор Кузьмич.

На том и порешили.

Как раз в то время Сбруеву предложили работать в кочегарке, взамен выбывшего из штата по причине смерти Прони Рожина. Проня был не стар, к пятидесяти только подбирался, крепок телом, но очень уважал выпивать. На том уважении и сгорел. Петькина мать оказалась Егору Кузьмичу кстати, когда он уходил дежурить на сутки, она кормила и его хворобу.

Однажды Дарья, так звали мать Моргуна, пришла с красными глазами. На молчаливый вопрос Егора Кузьмича рассказала, что новый хозяин гонит её на улицу, и без того, мол, просидела в дому вдвое против срока, на который договаривались. А куда идти? Сын её, непутёвый, крупно поскандалил с женой, деньги пропил и отбыл куда-то на заработки, по пути наказав матери невестку на порог не пускать и самой в деревне не показываться. Она б не стала сына слушать, вернулась бы в деревню, кабы не скотина. Одну ее знакомые бы приютили, а коровушку с овечками куда девать?

– Продать? – Дарья покачала головой. – Пенсия у меня – пшик, коровой только и живу. Да и как без коровы? Корова сразу тебе и дитё, и матерь. Ты её кормишь, она – тебя.

Она всплакнула, потом успокоилась.

– Александр у меня, старший, капитаном плавает, а невестке на кой ляд в лаковой квартире старуха? К ним и ехать-то шибко далеко. Вот. Сонька моя – тоже теперь городская, не знашь, как с ей говорить. И мужик у неё бойкий. До того бойкий, что Сонька не успевает пудру и помаду всякую покупать, чтобы синяки забеливать. Драться начал на другой день после свадьбы. Я ей тогда сразу сказала: «Куда же ты головушку свою сунула? Не будет жизни, брось его, пока дитятко не родилось». Она ревёт, а всё равно своё: «Люб он мне». Коли дерётся и всё одно люб, что на это скажешь? А мне такую её радость каждый день смотреть не хочется. Дорога заказана. Все – сами по себе, а я – сбоку припёка.

В первом замужестве Дарья была всего пять лет. В тридцать четвёртом её Тихона, колхозного счетовода, спокойного и задумчивого мужика, обвинили по недоразумению во вредительстве колхозному стаду и продержали два месяца под стражей, всё пытались чего-то дознаться, потом выпустили. Но что-то в нём нарушилось, и он скоро сгас, тихо и спокойно, как жил.

– Спрашивала его: «Что болит, что тебе спортили?» А он ничего не отвечал, один раз только, в последний свой день, сказал тихо: «Душу спортили».

Дарья о прошлом вспоминала к месту, угадывая всякий раз минуту, когда Егор Кузьмич был расположен именно об этом слушать. Малый стаж супружеской жизни не сказался на её способности понимать другого человека, на умении не быть ему в тягость. Главным в Дарье оказалось то, что она без всякого для себя унижения подчинила свои желания, своё настроение, свою жизнь интересам семьи, нечаянно сложившейся под старость, в которой главенствующее положение Егора Кузьмича, мужа, не подвергалось сомнению. И это при всём при том, что характер у неё был крепкий. С тремя ребятишками выдюжила вдовство, когда они ещё от горшка не оторвались, и позже в лихую военную пору не допустила, чтобы кто-то из них умер с голода.

Вскоре после того как Дарья укоренилась в доме, новый руководитель приступил к державному рулю и определил государственную линию: отсрочить выплату всех займов на двадцать лет. И облигации, которых у каждого работающего взрослого человека было видимо-невидимо, на эти годы становились просто бумажками.

Егор Кузьмич, услышав по радио эту новость, ушам своим не поверил: разве такое может быть? Занимали, занимали, отдавать не собираются. Сколько горя было с этими займами: каждая копейка на счету, а тебе говорят: «Отдай!» И попробуй отказать! Хуже, чем на большой дороге, там хоть – кто посмелее – убежать можно было…

Что будет через двадцать лет, кто знает? Сгниёт он к тому времени в земле, кто тогда с государства долг получать будет? Дети, внуки? Если родителям не вернули, то скажут им:

– Не у вас брали, не вам и получать.

Сбруев ходил несколько дней в ожидании, что новый вождь, добрый дядя, шутит. Но на улице, в магазинах только и ахали:

– Двадцать лет!

Открыл однажды Кузьмич сундук, достал со дна облигации, выложил на широкий кухонный стол. Сотенные, двухсотенные, полста и двадцать пять рублей – не одну тыщу, оказывается, одолжил своему государству Егор Кузьмич за многие годы. Молча глядел Сбруев на бумажный ворох, чего-то было жалко. Не велик был доход, когда погашались облигации, так, маленькая радость среди сумрака бедности, но всегда кстати, всегда кто-нибудь был бос в доме или раздет. Теперь же, когда сытая жизнь установилась прочно, когда все дети на ногах, можно обойтись и без тех займовых денег. Однако сколько крови и нервов попорчено из-за этих зелёненьких, синеньких, рыжеватых бумажек, когда приносил их домой вместо зарплаты!

– Распишись!

И подходили, ставили дрожащей рукой закорючки в ведомости и уносили, невидяще глядя перед собой, очередную порцию облигаций. И не денег, которых теперь не вернуть и которые, может быть, помогли государству выправиться, стать на ноги, жалко Егору Кузьмичу, детей своих голодных вспомнить больно, отчаяние в глазах жены видится ему до сих пор. Вот оно – хрустящее, разноцветное – свидетельство горьких лет: в огонь его?

У Дарьи тоже береглись облигации, меньше, чем у Егора Кузьмича, но тоже, знать, пóтом, кровавыми мозолями и слезами оплаченные.

– Как же выбрасывать? – спросила она и, помолчав, добавила: – Хорошая бумага, крепкая, как матерьял. Как на деньгах. Сгодятся на что-нибудь.

– Э! – с досадою махнул рукой Егор Кузьмич, и криво усмехнулся неразумности старухи, и одновременно будто разрешил: «Поступай как знаешь».

Он перед тем поставил разогревать клей, чтобы склеить табуретки, которые делал для детского садика. Клей в железной банке уже булькал пузырями. Егор Кузьмич сдёрнул банку на край плиты, обмакнул в неё кисть, и тут его осенило: «Так вашу перетак!» Посмотрел на перегородку, которая стояла некрашеной до сих пор, подошёл к ней, мазнул кистью и, выбрав самую яркую облигацию, прилепил её на стену. «Нате вам!»