Изучал юриспруденцию в Лейпциге, бежал от Гитлера во Францию. Занимался торговлей мехами. Терпеть не мог ни мехов, ни торговли. Хотел быть адвокатом, но французы его немецкий диплом не признали. У него случались приступы депрессии, лечили его электрошоком, после чего он заболел паркинсонизмом. Страдал этой болезнью до конца жизни. Умер в Париже. Ты видел его, когда тебе было двенадцать лет, а потом – в сорок пять.

5.

В телефонной книге 1938/39 есть С… Миколай, адвокат, Пшеязд, 1, телефон 115 313.

Они все там жили: Целина с мужем, ее сын с женой, ее дочка и ты. Влюблялись, играли в покер, танцевали фокстрот, любили ландыши, слали фото из Чехочинека[112]: мужчины в белых панамах, женщины в шляпках с вуалеткой, на один глаз падает волнистая прядь… Доисторические времена. Прямо-таки третичный период, разве что выигравший от изобретения фотографии.

Пшеязд, 1…

В этом самом доме жил студент-медик, Й. С., влюбленный в певицу Марысю Айзенштадт[113].

В этом самом доме жила Хелена, бледная и мрачная – царица бала в львовском Литературном казино – с маленькой дочкой.

Внизу, в кафе “Искусство”, Владислав Шленгель[114] читал свои стихи.

Да, этот самый дом. Два подъезда, вход с улицы Лешно.

6.

Компаньоном Целины С. стал, как я сказала, доктор Мушкатблат.

Звали его Перец, после крещения он стал Болеславом. Жена Рута работала администратором в фирме “Cе́dib” на площади Трех Крестов. Двумя детьми занималась “панна Марыня”. За накопленные на службе у Мушкатблатов деньги она купила на Сенной скромную квартирку. Когда дети пошли в школу, окончила курсы кройки и шитья пани Вишневской, самые дорогие в Варшаве: обучение стоило двести злотых, это не считая мелков и бумаги для выкроек.

Началась война. (Закончились доисторические времена: арфа, измены, фокстрот и курорты.)

Болеслав Мушкатблат, компаньон Целины С., принял цианистый калий. Его дочь и сын были в лагере. Рута Мушкатблат решила выйти на арийскую сторону. Она совершила ошибку: день был солнечный, а она надела теплое осеннее пальто. Шмальцовник[115] привел ее в участок.

– Это будет стоить четыре тысячи, – сказал полицейский. – Подождем до часа дня.

Рута М. попросила сообщить Марии Островской – “панне Марыне”, воспитательнице детей.

Дома у Марии была тысяча злотых.

Было десять утра.

Она побежала к своей самой состоятельной клиентке, владелице молочной на Панской. Не застала – та не вернулась с курорта.

Мария вспомнила про врача, который учился вместе с доктором М. Он жил на Познанской – третий или четвертый дом по левой стороне, если идти от Иерусалимских аллей.

Он открыл ей дверь.

Она сказала:

– Пани Рута в участке на Крохмальной. Требуют четыре тысячи, у меня есть тысяча…

– Я не имею с евреями ничего общего! – крикнул бывший однокашник доктора и захлопнул дверь.

Она поехала в Анин[116], к знакомой, которой до войны шила бальные платья. Было около двенадцати. Мария сказала:

– У меня есть тысяча…

Знакомая дала золотое кольцо. Попросила заложить его в ломбарде, квитанцию сохранить и после войны кольцо выкупить.

Поезда на Варшаву не было. Времени идти в ломбард не оставалось. Мария побежала с кольцом в участок.

– Вы опоздали на пятнадцать минут, – сказал полицейский.

7.

Умер муж Целины, тот, что приносил детям самые вкусные конфеты. В собственной постели, тактично, очень вовремя. Целина С. похоронила его и с группой тех, кто работал за стеной, вышла из гетто. Одна из бывших учениц дала ей арийские документы, и она стала Яниной Чайковской. Другая ученица приготовила укрытие. Целина вернулась за дочерью и внуком, но Феля выходить отказалась.

– Вдвоем вы спасетесь, втроем мы погибнем. Все.

Целина пыталась настаивать.

– Его спасай… – твердила Феля. – У меня нет сил, я погибну.

Ловкими руками косметички Целина С. осветлила волосы мальчика перекисью. Надела на него платье. Попрощалась с дочкой.

– Мама придет за тобой через несколько дней, – пообещала Феля.

Целина С. повела светловолосую “девочку” к воротам на Лешно. Одной рукой она крепко держала ребенка за ручку, другой сунула жандарму пятьдесят злотых. Они перешли мостовую и направились в сторону Театральной площади.

– Не поднимай глаз, – шепнула бабушка. Они были на арийской стороне.

8.

Ты поселился у панны Моники. В комнате стоял шкаф. Квартира была на первом этаже, мимо вашей двери проходили жильцы, забегали соседи… самое безопасное место было в шкафу. Туда поставили ночной горшок. Ты находил его ощупью и научился писать бесшумно. Одежду убрали, в шкафу была только темнота, горшок и ты…

Время от времени тебя навещала бабушка. Ты выходил из шкафа, а панна Моника караулила входную дверь. Бабушка вручала ей деньги, потом доставала из сумки перекись и обрабатывала твои отросшие волосы. Отставив в сторону перекись, вынимала из сумки молитвенник. Учила тебя молитвам (сама она их не знала, приходилось заглядывать в книжечку). Напоследок пила чай, выслушивая сетования хозяйки на дороговизну и опасность, которой грозит твое присутствие. То и другое было правдой, так что бабушка снова лезла в кошелек. И наконец прощалась, обещая, что скоро тебя навестит. Обещание сдерживала. Приходила – с деньгами, молитвами и перекисью. Ты не спрашивал, где она живет, куда идет и откуда у нее деньги. Не спрашивал, почему должен сидеть в шкафу, – дети тогда не задавали глупых вопросов.

Иногда тебе хотелось узнать, что с мамой.

– Все в порядке, – отвечала бабушка. – Через несколько дней она к тебе придет.

Проходило несколько дней.

Бабушка говорила: