На другой день после разбора полетов Сергей зажимает меня в угол.

— Ты, мать твою, к Ольге собираешься сходить или нет?

— Да надо бы, — нехотя соглашаюсь я.

— Хочешь не хочешь, а идти надо. Я понимаю, тяжело идти с такой вестью, но кому это сделать, кроме тебя?

Сергей, что ни говори, прав: идти надо. Нельзя оттягивать это дело до бесконечности. Договариваюсь с Волковым и Жучковым и отправляюсь в госпиталь.

Оказывается, Ольга уже все знает. Начальник штаба дивизии звонил в госпиталь в тот же день и сообщил ей о гибели отца. К моему удивлению, она восприняла эту весть не то чтобы спокойно, но без того, чтобы она надолго выбила ее из колеи.

— А как иначе, Андрюша? Идет война, и мы — люди военные. Нам расслабляться нельзя.

Неожиданно она припадает к моему плечу и дает волю слезам. Я молчу, не утешаю — это не нужно, только поглаживаю ее волосы и плечи. Через несколько минут Ольга успокаивается так же неожиданно, как и расплакалась.

— Что там у вас рассказывают, как он погиб?

— Зачем слушать, как рассказывают? Я сам все видел.

— Расскажи, — просит Ольга.

Приходится мне вновь восстанавливать все детали этого боя, этой страшной первой атаки штурмовиков.

Ольга вздыхает.

— Я маме письмо пишу, — показывает она на листок, что лежит на столе, — начала еще вчера, но не хотела заканчивать и отправлять, пока с тобой не встречусь. Хорошо, что ты все это видел. Сейчас допишу, и надо бы еще что-нибудь добавить.

Ольга задумывается в нерешительности, и я предлагаю:

— Добавь, что долг свой солдатский он выполнил до конца и смертью своей сохранил десятки, да что там десятки, если по большому счету, тысячи жизней. И добавь, — это хоть какое-то утешение, хотя и слабое, конечно, — что смерть его была легкой, мгновенной. Многие из нас позавидуют такой смерти. Гораздо тяжелее падать последние несколько минут своей жизни в горящей неуправляемой машине. А тут мгновенный взрыв, и все.

Ольга смотрит на меня, потом протягивает листок.

— Напиши все сам: и как он погиб, и то, что ты сейчас сказал, у меня так не получится, — просит она.

Ее глаза просят меня: “Помоги мне, я не в состоянии описать его смерть”.

Делать нечего, беру листок и присаживаюсь к столу.

Ольга вздыхает.

— Больше всего мама будет переживать, что даже могилы , у него нет.

Я отрываюсь от письма.

— Что ж, это удел многих летчиков. Когда Белыничи освободят, там поставят памятник летчикам, погибшим при штурме этой базы. Их там много осталось, и ни у кого из них нет могил. Фамилия Ивана Тимофеевича будет там первой.

— Почему первой?

— По традиции. На братских могилах списки пишут в порядке воинских званий. А генерал погиб там только один — он.

— И это напиши, — просит Ольга, — мама сюда обязательно приедет, когда будет можно.

В дверь кто-то деликатно стучит.

— Войдите! — отзывается Ольга.

В комнату входит Гучкин, сразу заполняя собой все свободное пространство.

— Не помешал?

— Отнюдь, — отвечаю я, заканчивая письмо словами: “С искренним уважением и соболезнованиями, Андрей Злобин”.

— Прочитай, — говорю я Ольге.

— Не буду, — качает она головой и сворачивает треугольник.

— Я смотрю, вас можно поздравить, Андрей Алексеевич. Вы теперь — капитан!

— Бери выше, уважаемый. Гвардии капитан.

Гучкин щелкает каблуками и вытягивается во фрунт.

— Извиняйте-с, гвардии капитан, больше не ошибемся-с! Это дело надо-с отметить. — Он щелкает себя пальцем по горлу и резко бросает легкий тон. — Заодно Ивана Тимофеевича помянем. Один момент!

Ольга поворачивается ко мне и смотрит на мои петлицы.

— А я и не заметила. Поздравляю! К тому же вы теперь — гвардейцы.

— Дивизия твоего отца тоже гвардейская.

— Да, — вздыхает Ольга, — но уже без него.

Я еще раз внимательно смотрю на нее и принимаю решение.

— Знаешь, я не буду сегодня у тебя оставаться.

Ольга согласно кивает.

— Правильно.

В этот момент появляется Гучкин с фляжкой, половинкой хлеба, шматом сала и миской с яблоками и солеными огурцами.

— Ольга Ивановна, доставай кружки.

— У нас здесь стаканы.

— Я и забыл, что мы с вами — на женской половине. У нас им — все лучшее, — поясняет он мне.

Мы поминаем Ивана Тимофеевича, обмываем мою шпалу, Гвардию. После третьей Гучкин таинственно поднимает палец.

— А у меня еще одна новость.

— Что такое?

— Наш госпиталь включили в состав вашего корпуса.

— Ого! — Я смотрю на Ольгу и поясняю: — Теперь будем все время рядом.

— Здорово! — радуется она. — Вот за это надо непременно выпить.

Мы допиваем водку, сидим еще полчаса, и Гучкин с Ольгой провожают меня до околицы.

— Андрей, — говорит Ольга, прощаясь, — не забывай, пожалуйста, что теперь ты у меня один остался.

—А мама?

— Мама это мама. Но ты же знаешь, что женщине всегда нужно мужское плечо. Одно плечо я уже потеряла. Не оставляй меня совсем без опоры. Хорошо?

— Постараюсь, — говорю я и целую большие карие глаза.

Мне теперь не понять, кто же прав был из нас

В наших спорах без сна и покоя.

Мне не стало хватать его только сейчас,

Когда он не вернулся из боя.

В.Высоцкий

Еще один день проходит в ожидании. В девять утра вылетаем в патрульный полет. Находимся над своим участком больше часа, но в небе чисто.

С рассветом следующего дня немцы начинают наступление. За день нас поднимают четыре раза. Отражаем налеты на Оршу. На следующий день немцы оставляют город в покое, но мы без дела не сидим. Нас перенацеливают на прикрытие наземных войск и сопровождение штурмовиков.

Три дня подряд делаем по пять вылетов. Я сбиваю два “Ю-87” и одного “мессер”-“Нибелунга”. Этот нахал после того, как Волков сбил ведущего группы, никак не желал отставать от нас и все время лез в драку. Пришлось его успокоить. Правда, мы с Сергеем вынуждены были изрядно потрудиться, прежде чем мне удалось прочно сесть этому “Нибелунгу” на хвост. Что ни говори, а “Нибелунги” — не слабые вояки.

Утром четвертого дня я с Сергеем вылетаю на разведку. То, что мы видим, производит удручающее впечатление. Оборона наша трещит, хотя и держится пока. Ясно, что долго она не выдержит, даже невзирая на хорошую поддержку с воздуха. В ближайшем тылу у немцев готовятся вступить в бой свежие пехотные и танковые соединения.