– Ты уверен? – спросила она после очень долгого молчания, когда легкие снова наполнились воздухом.

– Прости, – был ответ.

И все кончилось. В тот день мир для Розы стал холодным, как лед. Она отвернулась от мужа. Но не заплакала. Она уже умерла, плакать могут лишь живые. А разве могла она жить без Жакоба?

Жакоб всегда говорил ей, что любовь их непременно спасет. И Роза ему верила. Но он ошибся. Она спаслась, но что толку жить, когда Жакоба нет? Разве у жизни остался теперь хоть какой-то смысл?

В это самое мгновение из-за угла появилась Жозефина в длинной розовой ночной рубашке, которую Роза вышила для нее. На руках она держала куклу Синтию.

– Что случилось, мамочка? – спросила Жозефина, стоя в дверях и сонно помаргивая.

– Ничего, милая. – Роза подошла к дочери и опустилась перед ней на колени. Она смотрела на малышку и повторяла себе, что теперь ее семья здесь, что прошлое должно остаться в прошлом, что она обязана хранить и поддерживать эту жизнь.

Но она ничего не чувствовала.

Она уложила Жозефину в постель и долго баюкала, напевая колыбельную, которую много лет назад пела ей собственная мать, а потом лежала в темноте рядом с Тедом, пока не поняла по его ровному дыханию, что он заснул.

Она тихо поднялась и, стараясь не шуметь, вышла в холл. Поднялась по узкой лестнице на крышу их дома, где была огороженная перильцами площадка, – и растворилась в безмолвии ночи.

Было полнолуние, и луна тяжело нависала над заливом Кейп-Код, поблескивающим между крыш. Бледный лунный свет отражался в воде, так что казалось, она светится изнутри. Но Роза не смотрела на воду. Ее взгляд был прикован к небу, к звездам, которым она дала имена.

Мама. Папа. Элен. Клод. Ален. Давид. Даниэль.

– Простите меня, – шептала она небесам. – Простите меня.

Ответа не было. Только волны вдали плескались о берег. Небо молчало.

Глядя ввысь, Роза шепотом молила о прощении, пока с восточной стороны горизонт не начал бледнеть. Жакоб. Как сложилась его судьба? Неужели он потерян для нее навсегда?

– Жакоб, где ты? – плача, крикнула она небу. Но никто ей не ответил.

С наступлением темноты в Париже становится совсем тихо и безветренно. Сначала небо набирает цвет, от бледной, подернутой сероватой дымкой голубизны к насыщенной вечерней синеве, с оранжевыми и золотыми полосками на горизонте. Когда звезды начинают пробивать дырочки в пологе сумерек, на фоне заходящего солнца становятся видны легчайшие облачка, окрашенные в разные оттенки рубиново-красного и румяно-розового. Наконец яркая сапфировая синева темнеет, наступает ночь, и Париж зажигает огни, мерцающие и бесчисленные, как звезды. Я стою с Аленом на мосту Искусств и, замирая от восторга, любуюсь Эйфелевой башней, которая переливается миллионом крохотных огоньков на фоне бархатного неба.

– Никогда не видела такой красоты, – вздыхаю я. Ален предложил мне прогуляться: ему требовалась передышка после разговоров о прошлом. Мне не терпится услышать историю о Жакобе, но я не пытаюсь его торопить – ведь Алену уже восемьдесят, а эти глубоко погребенные в сердце воспоминания слишком мучительны.

Облокотившись на перила моста, мы глядим на запад, и, когда Ален кладет свою руку поверх моей, я чувствую, как сильно она дрожит.

– Твоя бабушка говорила то же самое, – тихо откликается он. – Она приводила меня сюда, когда я был еще маленьким, до оккупации, и говорила, что закат над Сеной – это спектакль, поставленный персонально для нас самим Господом Богом.

Мне на глаза наворачиваются слезы, и я смахиваю их, тряхнув головой, чтобы они не мешали мне любоваться великолепным видом.

– Когда мне бывает одиноко, – продолжает Ален, – я прихожу сюда. Я подолгу стоял здесь все эти годы, представляя, что Роза теперь с Богом, освещает для меня небеса. Я и представить не мог, что все это время она была жива.

– Нам нужно попытаться еще раз ей позвонить, – спохватываюсь я. До прогулки мы уже несколько раз набирали номер Мами, но он не отвечал. Возможно, она задремала – в последнее время такое случается с ней все чаще. – Нужно же ей рассказать, что я нашла вас. Правда, она может не понять или не вспомнить – но это неважно.

– Конечно, – подхватывает Ален. – А потом я поеду с вами. Туда, на Кейп-Код.

Я удивленно поворачиваюсь к нему.

– Серьезно? Вы полетите со мной? Ален улыбается.

– Семьдесят лет у меня не было семьи, родных. Теперь я не хочу терять ни минуты. Я должен увидеть Розу.

Я тоже улыбаюсь в темноте.

Из-за горизонта пробиваются последние лучи солнца, а все небо уже усыпано звездами. Ален берет меня под руку, и мы медленно движемся обратно тем же путем, каким пришли сюда, к величественному Лувру, мягкая подсветка которого отражается в реке под нами.

– Теперь я расскажу вам о Жакобе, – тихо говорит Ален, когда мы проходим по двору Лувра, направляясь к улице Риволи.

Я гляжу на него, затаив дыхание.

Ален делает вдох и медленно, прерывистым голосом начинает рассказ:

– Я был вместе с Розой, когда они познакомились. Это случилось в начале сороковых, и, хотя Париж уже пал и немцы были в городе, жизнь оставалась довольно сносной, так что многие надеялись, что все как-нибудь обойдется. Ситуация, правда, постепенно ухудшалась, но мы и представить не могли, что нас ждет впереди.

Мы сворачиваем направо, на улицу Риволи, все еще многолюдную, хотя магазины уже закрыты. Парочки бредут сквозь темноту, держатся за руки, перешептываются, и на миг я, вздрогнув, отчетливо представляю, как Мами и Жакоб шли по этой же улице, взявшись за руки, семь десятков лет назад.

– То была любовь с первого взгляда, ничего подобного я никогда в жизни не видел, ни до, ни после, – продолжает Ален. – И не поверил бы, что такое вообще возможно, если бы это не происходило на моих глазах. Сразу сделалось ясно: каждый из них нашел вторую половину собственной души.

В торжественно-мрачном тоне Алена есть что-то, заставляющее отнестись к этому затасканному обороту со всей серьезностью.

– С того самого мига Жакоб постоянно был с нами, – рассказывает Ален. – Мой отец, врач, не воспринимал его всерьез – парень из простой семьи, сын фабричного рабочего. Но Жакоб был вежливым, добрым и умным, так что наши родители мирились с его присутствием. Он всегда находил время поговорить со мной, научить чему-нибудь, поиграть с Давидом и Даниэль.

Ален замолкает, и я догадываюсь, что он вспоминает младших брата и сестру, давным-давно погибших. Какое-то время мы идем молча. Я размышляю о том, каково это – так рано навсегда расстаться с детством. Мы проходим мимо здания Отель-де-Виль, монументальной парижской ратуши, омытой бледным светом луны. Ален берет меня за руку и не отпускает, пока мы переходим на другую сторону улицы и идем к кварталу Маре. Я понимаю, что и не хочу, чтобы он выпустил мою руку. Ведь мне тоже одиноко сейчас, когда мамы уже нет, а бабушка почти совсем потеряла память.