— Че ты прешься, че ты прешься?! — зло закричал пацан, быстро натянув трусы. — Я тебе щас как в табло накачу — зубы растеряешь!

Лысый сидел в сторонке и праздновал победу. Потягивал пивко из бутылки и гордо ухмылялся.

— Ладно, пойди пока, подрочи в кустах. — Девица посмотрела на часы. — Эй, кто там, Жук, иди сюда. У меня полчаса на вас троих осталось. Давай, пока там Пончик гадит.

— Кто, я? — Жук нервно огляделся.

— Нет, Пушкин. Давай.

— Я… — Он вдруг попятился. — Мне нельзя, я…

И, решив не объяснять, почему нельзя, развернулся и быстро побежал в лес. По дороге чуть не сшиб Пончика, который стоял за деревом и подглядывал.

— Эй, Жук, ты чего?! — кричала ему вслед Лапушка. — Жук, я тебя люблю! Я согласна стать твоей женой! Жук! Вернись, я все прощу!..

И хохот. Этот жуткий, противный хохот дружков… Да какие они ему дружки? Плевать он на них на всех хотел. И вообще, он Машку любит из второго подъезда, у нее папа директор инофирмы и «мерседес» шестисотый под окнами…

Отбежав метров на сто, Жук остановился и огляделся. Глупо все-таки получилось. Они же теперь всем в школе расскажут. Машка, если узнает, говорить с ним не захочет. И вообще, глупо. Нужно вернуться, пока не поздно, и трахнуть эту дуру Лапушкину, чтобы знала.

Жук развернулся и решительно зашагал обратно, расшвыривая ботинками серый снег вперемешку с прошлогодними листьями…

— Ну, чего ты там так долго? — спросила Лапушка у елозившего на ней Пончика, который теперь больше походил на помидор и весь покрылся капельками пота. — Мозоль натрешь… Ой, смотрите, Жук возвращается.

Жук медленно вышел из-за дерева и остановился посреди поляны, глядя на дружков широко раскрытыми от ужаса глазами. В руке у него была какая-то тряпка.

— Лапушка, — сказал он тихо, — а там баба лежит. Мертвая.

— А тут живая лежит! — хохотнул Лысый.

— Нет, правда. — Он бросил тряпку перед собой и медленно сел на снег.

— Что это? — Лысый поднял тряпку, но тут же отбросил и попятился от нее, чуть не налетев спиной на Лапушку с Пончиком.

Это были женские трусы. И они были все в сгустках бурой засохшей крови.

— Бежим! Бежим быстро! — закричал он и бросился наутек. Шмыга тут же сорвался с места и побежал за ним.

— Что, куда?! Что случилось?! — Пончик вскочил и запрыгал на одной ноге, натягивая штаны. — Да он гонит, перестаньте!

— Эй, меня подождите! — Лапушка проворно натянула джинсы и бросилась за парнями.

Жук сидел на мокром грязном снегу и не мог пошевелиться. Только растерянно смотрел на дружков.

— Подождите, а как же она? — спросил шепотом, когда остался совсем один. Потом, по-стариковски кряхтя, встал и тяжело побежал вниз по горе. Выскочил на аллею, чуть не сшиб какого-то старика с воздушным шариком, налетел животом на ограду и бросился к дороге.

Вторник. 11.49 — 12.57

Мартышка, она же Туловище, она же подруга рокеров Оля Симонова, обладала действительно большими «ушами».

Клавдия отметила этот незначительный для следствия факт, когда девчонка вошла в комнату.

Как говорится, сначала долго-долго грудь, а потом девушка. Но рокеры явно были несправедливы, когда говорили, что «уши» висят, как у спаниеля. Нет, эти «уши» торчали с вызывающей прямотой.

— Сколько ж тебе лет? — невольно ахнула Клавдия, уставившись на девчонку.

— Пятнадцать, — сказала Оля, скромно потупившись.

— А честно? — не поверила Клавдия, предполагая, что девчонке никак не меньше девятнадцати-двадцати.

Симонова еще сильнее покраснела и пролепетала:

— Четырнадцать.

«Бывает же такое, — подумала Клавдия философски. — Можно понять Худовского».

— Ну, Оля, расскажи мне, как все было на самом деле?

— Отвра-атно, — поморщилась девочка. — Эти ка-азлы полезли к тому папику, а он давай базлать.

То ли из-за того, что рот Оли был набит жвачкой, то ли по какой другой причине, эти несколько слов она произносила в течение почти двух минут.

— А чего они к нему полезли? — поинтересовалась Клавдия.

— А хер их знает, придурков. — Оля выдула розовый шар и тут же втянула его обратно. Смутилась.

— То есть они с самого начала не собирались нападать на гражданина Худовского?

— Ага, счас, собирались, конечно, — опять протянула девчонка.

— Погоди, они что, так прямо и говорили, что будут нападать на Худовского?

— Ну-у.

— А за что? Он к тебе приставал?

— Кто, папик? Ага, счас. Если бы.

— Чего ж тогда твои друзья решили его бить?

— Какие они мне, на хер, друзья.

Клавдия решила не обращать внимания на лексику Оли Симоновой. Скорее всего, та и не понимала, что лексика ее несколько ненормативна.

— Так, Оля, давай еще раз. Ты пришла с Лешенькой и Васенькой в бар гостиницы «Орленок»…

— Ну, у них бабульки завелись, поканаем, грят, чувиха. А че не поканать…

— Деньги? А откуда, не знаешь?

— Я че, нанялась, у них спрашивать?

— Так, дальше.

— А я им грю, паца-аны, не хер в этом «Орленке» ловить. А они грят, как бы молчи, будем тут.

— И что? — уже осторожнее спрашивала Клавдия.

— Ну мы побазлали малька, а они грят, будем папика бить. Он счас сюда приканает…

— За что бить?

— А хер их знает.

— Значит, ребята знали, что гражданин Худовский придет в бар?

— Ну как бы знали. А че мне будет?

— В смысле?

— Ну вот заловили, че теперь, предкам как бы сообщите?

— Вообще, не мешало бы, — строго сказала Клавдия.

— А че я сделала? Я ниче не сделала.

В советское время Клавдия нашла бы и слова и действия, чтобы эту девчонку как-нибудь привести в чувство. Она сказала бы ей про Гайдара, который командовал дивизией в четырнадцать лет, про пионеров-героев, послала бы представление в детскую комнату милиции. А теперь?

Этой девчонке дадут кое-как доковылять до аттестата или, что скорее, вытурят в ПТУ — технический колледж, кажется, теперь, — а там она не станет марать свои ручонки о станок, не навалится «ушами» на работу. Она очень скоро выйдет в бар гостиницы «Орленок» или какой другой бар. Впрочем, нет, в бар ее не пустят. Там уже все места заняты. Ей начинать придется с улицы.

«Да что это я ее отпеваю? — думала Клавдия, трясясь в троллейбусе, идущем к центру. — Может, попадется парень хороший, замуж выйдет, детей нарожает, будет их обильно кормить своей грудью… Бывают же в жизни чудеса».