— Они славные малютки, — с достоинством поведал Аафрей Йоссариану, который распаленно мечтал уложить этих славных богатых черноволосых малюток с молочно-белой кожей в свою постель обеих одновременно.

Унтер-офицеры и солдаты прибывали в Рим ненасытными бандами по двенадцать, а то и больше человек, запасшись тяжелыми коробками консервированной еды — чтобы служанки готовили ее огромными порциями на всех и подавали им в столовой той квартиры, которую снял для них майор… де Каверли на верхнем этаже шестиэтажного кирпичного дома с вечно громыхающим лифтом. Их квартира была гораздо оживленнее офицерской. Туда наезжало больше народу, и поэтому там хлопотало больше женщин, нанятых обслуживать ораву отпускников, да к тому же у них всегда толклись туповато веселые, охотно готовые на все девицы, которых приводил к ним Йоссариан, и шлюхи, подхваченные самими солдатами, а потом оставленные там для всеобщего пользования — когда после изнурительного семидневного разгула солдаты отправлялись обратно на Пьяносу. Всем этим девкам предоставлялся в солдатской квартире стол и кров, пока им самим не надоедало. А взамен они должны были ублажать вновь прибывающих отпускников, что казалось им вполне естественным и справедливым.

Порой, завершив очередной раз боевые вылеты, туда начинал врываться каждые три-четыре дня Обжора Джо — измученный, одичавший, осипший, — прилетая в Рим на связном самолете. Он почти всегда ночевал в солдатской квартире. Никто не знал, сколько комнат снял для солдат майор… де Каверли, — даже дородная, с утра до вечера затянутая в корсет хозяйка квартиры, живущая на первом этаже, — но они занимали весь шестой этаж и часть пятого, как выяснил однажды Йоссариан, потому что обнаружил служанку в желтовато-зеленых трусиках и с вечной шваброй в руках именно на пятом этаже, в комнате Снегги, завернув туда в день бомбардировки Болоньи, после того как Обжора Джо наткнулся на него поутру в одной из комнат офицерской квартиры, где он проводил время с Лючаной и поспешно сбежал, когда Обжора Джо ворвался к ним, онемело глянул на Лючану и помчался сломя голову за своим фотоаппаратом.

Служанка в желтовато-зеленых трусиках была жизнерадостной и на диво покладистой толстухой лет тридцати пяти, которая уступала каждому, кто этого хотел. Широколицая и невзрачная, она не имела решительно никаких предрассудков, а потому уступала каждому, кто этого хотел, невзирая на расу, цвет кожи, мировоззрение или место рождения, и даровала себя с радушным гостеприимством там и тогда, где и когда ее находили, причем не заставляла людей ждать, даже чтобы раздеться и отложить швабру или тряпку. Ее главная прелесть заключалась в ее абсолютной доступности: подобно какой-нибудь знаменитой горной вершине, она всегда была наготове, если на нее хотели залезть. Йоссариан любил ее, потому что она была единственной женщиной в мире, с которой он мог спать, не страшась взбудоражить собственную чувствительность. Даже лысая девка из Сицилии пробудила в нем довольно сильное чувство — чувство сожаления и стыда.

Несмотря на бесчисленные опасности, угрожавшие майору… де Каверли при найме квартир, он был ранен лишь раз, когда возглавлял триумфальное шествие союзных войск на улицах открытого города Рима, где ему чуть не выбил глаз жалкий пьяный старикашка, который сначала метнул в него с близкого расстояния розу, а потом запрыгнул, словно облезлый черт, к нему в машину и, злонамеренно хихикая, ухватил без всякого почтения обеими руками его царственно седую голову, притянул ее к своему зловонному рту, обдал винно-чесночно-сырным перегаром, шутовски чмокнул в обе щеки, проворно спрыгнул на мостовую и скрылся среди ликующих горожан, рассыпая вокруг себя отрывистые, словно хриплое тявканье, смешки. Майор… де Каверли не дрогнув выдержал это страшное испытание. И обратился за врачебной помощью, только вернувшись на Пьяносу, после завершения своих дел в Риме.

Он твердо решил сохранить полноценное зрение и обязал доктора Дейнику сделать ему прозрачную повязку на глаз, чтобы метать подковы, нанимать рабочих и снимать квартиры, глядя по-прежнему зорко и в оба. Для любого человека в эскадрилье он был кумиром, хотя никто не решался ему об этом сказать. Заговорить с ним решился однажды только Мило Миндербиндер, который подошел через неделю после прибытия в эскадрилью к его площадке для метания подков и неожиданно сунул ему под нос крутое яйцо. Изумленный дерзостью Мило, майор… де Каверли осанисто распрямился и обратил к незваному гостю свое ужасающее всех лицо с уступчатым, как растрескавшийся утес над пропастью, лбом и хищным, словно клюв у громадного ястреба, носом, который неистово выдавался вперед, грозя истребить любого собеседника. Мило, однако, не отступил, а лишь выдвинул вперед, будто магический талисман, крутое яйцо. Гроза прошла стороной, и опасность постепенно миновала.

— Это что? — прервав грозовое молчание, вопросил майор… де Каверли.

— Яйцо, — ответствовал Мило.

— Какое?

— Крутое.

— Свежее?

— Свежей некуда.

— Откуда?

— Из-под курицы.

— А курица?

— С Мальты.

— И много на Мальте кур?

— Достаточно, чтоб нести яйца для всех офицеров нашей эскадрильи по пять центов за штуку из фонда столовой, — удостоверил Мило Миндербиндер.

— Я люблю свежие яйца, — признался майор… де Каверли.

— Если б у меня в распоряжении был самолет, — сообщил Мило Миндербиндер, — я мог бы летать на Мальту и доставлять сюда раз в неделю свежие яйца. Мальта ведь не так уж далеко.

— Мальта недалеко, — определил майор… де Каверли. — Вы, пожалуй, могли бы летать туда раз в неделю и доставлять сюда свежие яйца.

— Мог бы, — подтвердил Мило Миндербиндер, — если б кто-нибудь посчитал это полезным и выделил в мое распоряжение самолет.

— Я люблю яичницу из свежих яиц, — припомнил майор… де Каверли. — На свежем сливочном масле.

— В масле тут недостатка нет, — сказал Мило Миндербиндер. — Его можно покупать на Сицилии по двадцать пять центов за фунт. Это совсем недорого. В фонде столовой денег хватит и на масло, так что мы сможем выгодно перепродавать его в другие эскадрильи, а значит, получать почти бесплатно.

— Как тебя зовут, сынок? — спросил майор… де Каверли.

— Меня зовут Мило Миндербиндер, сэр. Мне двадцать семь лет.

— Ты хороший начальник столовой, Мило.

— Я не начальник столовой, сэр.

— Ты хороший начальник столовой, Мило.

— Благодарю вас, сэр. Я постараюсь быть хорошим начальником столовой.

— Да благословит тебя господь, мой мальчик. Возьми подкову.

— Благодарю вас, сэр. И что мне с ней делать?

— Швырни ее.

— Выбросить, сэр? Она вам надоела?

— Да нет, ее надо набросить на колышек. Это такая игра. Швырнешь подкову, набросишь ее на колышек, а потом снова подбираешь. Понятно, сынок?

— Понятно, сэр. И почем же идут подковы?