Вернуться назад, в Москву, к тетке? Даже думать смешно. Посадят. А учитывая его биографию… Времена, конечно, изменились, но как знать. Как можно быть уверенным в чем-то, когда даже Он так обманул его. Да и как бы он стал жить в Москве? Пошел бы работать на завод инженером? Пил бы вечерами с сослуживцами? Обзавелся бы семьей… Какая бессмыслица!

Нет. Никуда он не поедет. Он разделит судьбу своих товарищей. Прямо сейчас!

Данила рассыпал по земле альбомные листы. Все они легли рисунками вверх, за исключением одного. Вот он! Данила перевернул лист и впился в него глазами…

* * *

Прошла, быть может, минута, но ничего не случилось. Данила занервничал, и в ту же минуту ему показалось, что имя — знак, изображенный на листе, втягивает его в себя, причем настолько сильно, что Данила в ужасе отшатнулся и перевернул лист.

Сердце ухало как филин ночью. Чтобы вернуться к реальности, он посмотрел вокруг. С внешним миром ничего не произошло, деревья стояли на своих местах, дом тоже. Только пес вышел на крыльцо и терзал свою добычу.

Данила вспомнил про девушку, встреченную утром у реки, про огород с капустой и морковью, где можно было утолить голод. Ему не хотелось умирать. И превращаться в неподвижного истукана, как Петраков, тоже не хотелось.

Но он был должен. Должен — своим товарищам и своей совести. Должен — своей глупой находке, выведенной на листе бумаги так уверенно и красиво, словно его рукой действительно водил кто-то другой. «Кто-то бесчеловечно жестокий», — подумал Данила, вспоминая вытаращенные глаза Петракова.

Он несколько раз глубоко вздохнул, чтобы успокоиться, торжественно, как и надлежит смертнику, взял листок и положил на колени. Вот оно. Имя Бога — как думал он еще вчера. А сегодня…

Петраков рассказывал, что, если найти его, удастся творить любые чудеса. От одного взгляда на него больные станут выздоравливать, лежащие много лет в параличе встанут и пустятся в пляс, страждущие утешатся, обретя покой и счастье, можно будет повелевать любыми явлениями природы… Красивая сказка! Настолько красивая, что ради нее он отказался от всего, примчался на Алтай и целый год проводил в ночных бдениях. Но теперь — кончено… Если даже это и имя, то оно убивает и сводит с ума. Вот и все, что оно умеет…

Данила провалился в рисунок как в пропасть.

Все повторилось. Все, что он чувствовал несколько дней назад, когда добрался наконец до Подножия. Сначала — пустота и безмолвие. Потом — боль, пронзающая каждую клеточку тела. И — страх. Но теперь уже не такой отчетливый. Пережив настоящий ужас за последние несколько дней, Данила растерял добрую половину своих страхов. А в конце — хаос. Как последнее испытание. Разложение до молекулы, до атома, до того, что зовется «ничто». И — ясное и отчетливое проявление Его воли, Его начала. Смысл. Глубочайший смысл во всем. В отблесках солнечных лучей, во вспененной череде несущихся по небу облаков.

То, что показалось ему в прошлый раз раем, оказалось теперь землей. Рай — это земля, наполненная смыслом. Его смыслом.

Еще мгновение — и Данилу вытолкнуло назад точно пробку. Он восторженно смотрел перед собой, не в силах еще оторваться от своего видения, не замечая, что на лес спустились синие сумерки, а пес, давно справившийся со своей добычей, пристроился рядом и лижет его руку…

Данила сидел и ждал. Может быть, именно сейчас одолеет его безумие? Влезет, может быть, на крышу дома или вон на то дерево и бросится головой вниз? Но время шло, а никаких безумных желаний у него не появлялось. Тогда, может быть, он больше не способен шевелиться, может быть, его тело отказалось подчиняться его воле? Он встал и прошелся по поляне. Чтобы окончательно убедиться, подавал сам себе команды: «направо», «налево», «стой!». Поворачивал направо и налево, останавливался.

Нет, истуканом, как Петраков, он не стал, и кидаться вниз головой с утеса у него желания не появилось. Тогда что же? Что-то ведь явно должно было с ним произойти. Но — что? Он стал прислушиваться к себе. Чувство голода больше не беспокоило. Усталость как рукой сняло. Но второе-то, конечно, понятно, он весь день отдыхал. Тогда Данила прислушался к своей душе. Как там чувство вины? Горечи? Одиночества? Но в душе звенела чистая и торжественная нота причастности к чему-то высшему, не поддающемуся описанию.

Вечер стоял теплый, из тех, когда и лист на дереве не шелохнется. «Проверить», — подтолкнуло его что-то изнутри.

— Ветер! — сказал Данила тихо.

Ближайший к нему куст прогнулся, зашелестел листьями, перебирая воздух ветвями. И — замер. Остальные деревья остались неподвижны.

«Ветер!» — приказал Данила на этот раз мысленно, обернувшись в другую сторону. Березу качнуло, и она пошла полоскать свои ветки то вправо, то влево.

Он не испытал удивления от случившегося. Он словно знал, что так и должно быть. И еще он с горечью понял главное…

Имя не дано постичь каждому. Оно производит на людей самое разное действие. Нужно носить в себе нечто, чтобы принять его. Только Данила не мог сказать, что именно. Однако твердо знал теперь: Он благосклонен не к каждому. Он может быть жесток. Он может лишить разума. Но во всем этом есть смысл, так же как он был во всем его сегодняшнем видении. И то, что человеку не дано постичь этого смысла, ничего абсолютно не значит. Не нужно стремиться постичь непостижимое. Нужно только не противоречить Его смыслу. Научиться только чувствовать, где человеческое выступает против Него…

* * *

Марта замолчала, улыбаясь своим собственным мыслям. Казалось, она даже забыла о своей болезни, пока рассказывала. А Нина Анисимовна, конечно, забыла дать ей лекарство. Сбегав на кухню за водой и таблетками, Нина Анисимовна поставила будильник на пять часов вечера: именно в это время Николай Иванович предписал Марте третью таблетку.

Но долго корить она себя не стала, потому что было не до того. Где-то там в алтайском лесу стоял человек, который был ей интересен сейчас больше всего на свете.

— Это все он вам рассказал? — торопливо спросила она Марту.

— Да, — ответила та. — Не сразу. Не в один присест, как я вам. Мы были знакомы с ним после довольно долго и, — она едва заметно запнулась, — довольно близко.

— И вы… верили ему? Поверили сразу? Это ведь так странно все: какой-то знак на листе, смерть и сумасшествие. Может быть, это были одни только слова?

Марта задумалась. Потом, вероятно припомнив что-то, опять улыбнулась.

— Когда мы встретились в лесу в следующий раз… Нет, — она тихо засмеялась. — Я лучше расскажу все по порядку. Этого в дневниках вы не найдете.

— Почему?

— Мне тогда не хотелось об этом писать. А потом… — Марта вздохнула. — Потом уже было ни к чему. Я никому об этом никогда не рассказывала…

* * *

В тот день, когда ей было так плохо и не с кем было поделиться своей болью, она отправилась в лес. С детской надеждой, что если тот человек, который за ней ходит, действительно бандит, то пусть он убьет ее. Ей этого почти хотелось.