Вернее, так было где-то до середины зимы. Потом у Ляли появился новый знакомый — мы с Лилькой довольно быстро прозвали его «великий гуру». Он говорил, что он экстрасенс, что не надо есть мясо, что в жизни должно быть место только светлому и высокому, а остальное все суета... Сам был маленький, бородатый и какой-то немытый. Все предлагал массаж сделать, бесплатно. Мы смеялись, а Ляля все его слушала, слушала. Оказалось, у нее тоже есть то ли третий глаз, то ли лишняя чакра, и она тоже сможет стать экстрасенсом, если возвысится и просветлится. И она стала резко возвышаться, перестала есть мясо, начала ходить на какие-то «семинары» и, что самое грустное, при встречах постоянно норовила объяснять нам с Лилькой, как мы неправильно живем. Поэтому общаться получалось как-то все реже и реже...

Ну а с Лилей мы в эту зиму не то что сроднились, а просто срослись. У меня Костька, у нее дед на руках. И никого конкретного в личной жизни. Мы много вместе работали, помогая друг другу эту работу искать, вместе добывали еду, делились деньгами, обсуждали мелькавших вокруг поклонников. Я плакалась ей про Севку...

Севка писал мне — по электронной почте на работу, примерно раз в неделю. Я отвечала ему — тем же способом, каждый день. На Новый год он позвонил и поздравил. Пару раз я совершала диверсию — приходила на работу на час раньше и звонила ему сама с институтского международного телефона, но это было стремно — потом присылали счета. Когда стало можно звонить за границу с домашнего номера — демократия в действии, — я попросила Севку прислать мне денег для оплаты этих счетов. Он прислал с оказией пятьдесят долларов. С тех пор раз в неделю, по пятницам, в три часа — у Севки раннее утро — я закрывалась в кухне и набирала заветный номер. Пятнадцать минут жизни, разговор ни о чем. Часто мой звонок будил его, и он жалобно мычал в трубку что-то вроде: «Ну малыш, ну еще десять минут дай поспать...» И ради этого стоило жить всю следующую неделю.

Однажды мне ответил женский голос. Я бросила трубку и, чтобы не плакать и не думать об этом, перемыла в квартире все окна. Все равно приближалась Пасха. Севка на следующий день перезвонил (!) с объяснениями, что это была уборщица, что он давно встал и ушел, что нечего переживать из-за пустяков... Конечно, я поверила. Так было проще.

Он должен был вернуться в середине мая, уже совсем скоро. Начинался апрель, на улице потеплело, снова раскрылись листья, весна и жизнь возвращались в свои права... Я дождалась, пережила, выжила, уже вот-вот...

А потом выяснилось — он должен задержаться. Ненадолго, месяца на два. Еще одна выставка, еще две презентации... Поездка в Калифорнию в июне — не из Москвы же туда лететь, гораздо разумнее дождаться на месте. В конце июня — и это железно — будет в Москве. Там, правда, есть разговоры про Италию, но это все после, а вот в конце июня... Малыш? Ты что, малыш?

А я устала соглашаться. И понимать. И одобрять. Это ему два месяца — ерунда, в Калифорнию скататься. А я тут с голоду подыхала всю дорогу, мне, может, только дыхания и хватало, что до этого мая, я потому и дожила, что знала — в мае. Я не могу еще два месяца — мне будет нечем дышать. Это просто нечестно — когда ты не живешь, и все сроки сто раз отмеряны, а потом выясняется, что твое воскресение вдруг откладывается на два месяца.

Я не сказала ничего этого — просто бросила трубку. Он тут же перезвонил — новое дело, обычно меня этим не баловали, но я опять ее положила. На следующий день в компьютере ждало длинное письмо с объяснениями и урезониваниями. Я только плечами пожала, — а что мне делать, куда мне деться? Надо еще два месяца жить, даже не два — полтора (это он уже сам подсчитал). Не выходить же в самом деле замуж куда ни попадя. Хотя было бы поучительно. Но глупо. Что ж, буду ждать. Хорошо хоть лето — когда тепло, все-таки немного легче.

Бывший муж Дима уехал в первую свою заграничную командировку, в Италию. Это его сильно перепахало — он звонил мне оттуда едва ли не каждый день и все рассказывал, как там хорошо и как он хочет, чтобы в следующий раз мы с Костькой поехали с ним, потому что мы, несмотря ни на что, его семья, и вообще... Я терялась и не знала, что отвечать. С одной стороны, звучит очень здорово, а с другой — я не могу, у меня Севка...

В начале мая моя собака заболела чумкой. То ли где-то в помойке наелась всякой дряни, то ли от бродячих собак подцепила. Перестала есть, похудела так, что остались одни кости и огромные, как у оленя, глаза. Я сперва еще не понимала, что происходит, думала, она просто отравилась, так с ней уже бывало. Но когда через неделю лучше не стало, а появились насморк и кашель, я перепугалась и стала искать врача.

Ветеринарша была пожилой и очень опытной. Я нашла ее, как водится, через знакомых, и она начала с того, что долго ругала меня басом по телефону, зачем я столько тянула и сразу не обратилась. Собака слушала доносящийся из трубки бас и поправлялась на глазах. Главной же особенностью врачихи было то, что она почему-то приезжала ко мне по ночам. В два часа ночи, никак не раньше. Я не ложилась спать до ее приезда, и эти ночные бдения мне скрашивала Лилька, очень кстати добывшая для нас очередную подработку.

Нужно было править подстрочник переводов с польского рассказов Станислава Лема. Платить обещали очень много — по доллару за страницу. Текст подстрочника был совершенно жутким — ни одно слово не стояло в нужном падеже. И вот мы с Лилькой сидели за полночь в ожидании ветеринарши, то хохоча до слез, то ругаясь до драки над этим текстом, а собака взирала на нас оленьими глазами с дивана, куда ей было разрешено залезать по случаю болезни.

Среди ночи раздавался звонок в дверь, собака радостно бежала встречать... Она обожала эту тетку, хотя та делала ей уколы, и явно чувствовала себя лучше от самого факта ее прихода. Та входила, ругала меня за что-нибудь своим басом, колола собаку, забирала деньги за визит и исчезала — до следующей ночи, а мы с Лилькой валились спать среди рассыпанных листов перевода...

Только потом, вспоминая это безумное время, я поняла, каким оно было счастливым. Бессонные ночи, больная собака, кошмарный перевод Лема, слипающиеся от недосыпа глаза, почти безнадежное ожидание Севки — и надо всем этим нелепое, глупое, ниоткуда взявшееся, разлитое в воздухе счастье. Тогда я его не видела, наоборот, мне казалось — все очень плохо, но всегда потом вспоминала это время именно так — в ореоле счастья. Наверное, так и было.

Май прошел. Собака поправилась, а денег за перевод нам так и не заплатили.

Севка в конце концов приехал. Через два, вернее, полтора месяца. Изменившимся, постаревшим, почти больным. Не физически, а внутренне больным. Каким-то сломанным и погасшим. И в первый же вечер сказал мне, что женится.

Не на мне, если кто чего подумал. Там, в Америке. Он встретил женщину, он ее любит. Она хозяйка галереи, где так успешно продавались его картины. Тридцать лет, из бывших русских. Он уже не молод, он устал метаться, ему хочется покоя и семьи. Шансы на счастье малы, но он хочет рискнуть. У каждого в жизни свой крест, своя Голгофа. Так будет лучше для всех.

— И что же, — спрашиваю, — твоя Голгофа так хороша собой?