— Ну вот, раскомандовалась… — ворчит дедушка. — Не надо было тебя будить, только суету наводишь.

Мама возмущенно фыркает и стаскивает с полки большую серую сумку, которую у нее немедленно отбирает дед.

— Семен Арсеньевич… — раздраженно шикает на него мама. — Я сама понесу.

— Сама-сова, — огрызается дед и тянет сумку в свою сторону. — Свой феминизм на Витьке практикуй. А я не позволю, чтоб женщина тяжести таскала.

Мамины глаза мечут в сторону деда синие молнии. Подобную сцену я вижу уже не первый раз, но для пассажиров рейсового автобуса это в диковинку. Все с любопытством косятся в сторону мамы и деда; Ольке становится стыдно, она краснеет. А мне, честно сказать, даже весело. Ну должно же быть за всю дорогу хоть какое-нибудь происшествие.

— Отдайте сумку, Семен Арсеньевич, нечего хорохориться. Вы… немолодой уже мужчина. А я в нормальной физической форме… Не инвалид и не калека, между прочим.

— И не подумаю! — рыкает дедушка.

Они тянут сумку в разные стороны; ручки у нее напряглись, как мышцы у культуриста. Я оглядываю раззявивших рты пассажиров и с трудом сдерживаю щекочущий приступ смеха. Мама — жутко упрямая, но и дедушка — не промах. Интересно, кто из них все-таки уступит?

— Что вы устроили? — вмешивается, как всегда, рассудительная Олька. — Мам, ну отдай ты деду сумку, если ему так хочется. Можешь мою взять, она тоже тяжелая. Или вон Васькин рюкзак…

Мама чувствует, что перегнула палку, и понимает, что взгляды всего автобуса устремлены на нее. Закусив губу, она отпускает ручку, но на деда смотрит так, словно он только что сказал ей ужасную грубость.

Из автобуса выходим в гробовом молчании. Мама еще полчаса позлится на дедушку, но потом отойдет, потому что кому-то надо будет готовить ужин, а кроме деда этого точно никто не сделает…

— Класс! — сообщаю я, вдыхая, впервые за все лето, чистый воздух.

Пахнет прогретым на солнце полем, густыми сонными травами, пахнет медовыми лугоцветами, которых никогда не встретишь в городе, пахнет нежностью уходящего лета, пахнет чуть порченной яблочной мякотью. Пахнет деревней. И этот запах я не перепутаю ни с каким другим.

Мама с Олькой не обращают внимания на мои бурные восторги, а дедушка подмигивает мне и изображает мамино лицо в тот момент, когда она вырывала у него сумку. У дедушки всегда здорово получается изображать других людей. Чаще всего он показывает родственников: маму, бабушку или папу. Мы с Олькой всегда смеемся, как будто перед нами великий комик Чарли Чаплин. Олька даже забывает, что она взрослая, и хохочет, как семилетняя девчонка, а потом, когда уже не смешно, спохватывается, поджимает губы и напускает на себя серьезный вид.

Мы проходим знакомые белые домики, и я с замирающим сердцем гляжу, как солнце скользит по черепице знакомой крыши. Я даже шаг замедляю, чтобы почувствовать момент. Мне нравится возвращаться в те места, где я давно уже не был.

У взрослых все гораздо прозаичнее: они ищут ключи, размышляя, какой погром в этом году оставили крысы. А я любуюсь порослью некошеной травы в овраге, такой высокой, что кажется, скоро она догонит низенькие корявые яблони, сиротливо ютящиеся рядом с отхожим местом.

— Господи, — всплескивает руками мама, когда мы входим в дом. — Чудо-то какое! Глядите, Семен Арсеньевич, — я же говорил, через полчаса забудет о ссоре, — а крысы-то пропали. Все так чистенько, аккуратненько…

— Что даже страшненько, — добавляет дед, с сомнением оглядывая подозрительно чистый пол. — Никак домовой у нас появился… Это когда ж такое было, чтоб дом — да без крысиного помета? Что-то тут неладно…

— Да хватит вам ворчать, Семен Арсеньевич, — прерывает его мама, повеселевшая оттого, что не придется возиться с крысиными безобразиями. — Потравили, видно, всех крыс. Радоваться надо…

— Ага, потравили… — бормочет дед. — Как бы не так…

— Может, подвал открыть? — спрашивает у деда мама. — Вдруг там картошка осталась…

— Не осталась. Мы еще в прошлом году всю подъели. Не беда — у соседа разживемся. А заодно и самогоночкой… — хитро прищуривается дед.

— А вы все о своем, — смеется мама.

Ссоры между ними забываются быстро, как комариные укусы. Потому что ни мама, ни дед не умеют долго сердиться. Разве только на бабушку, с которой у деда по сей день холодная война.

Мы заносим сумки, раскладываем вещи. Мне не терпится улизнуть, пока мама не надавала мне всяких дурацких заданий, отвертеться от которых не будет никакой возможности. Чтобы вырваться из дома, где воцарился дух суеты, на волю, пропахшую яблоками, я решаюсь на хитрость. Наскоро запихнув свои вещи в облезлый деревянный шкафчик, как бы невзначай спрашиваю:

— А чай-то мы взяли?

— Взяли, — кивает мама, оторвавшись от кипы постельного белья, которого она набрала, кажется, на целый год. — А ты что, чаю хочешь?

— Очень, — отвечаю я и снова, как бы невзначай, спохватываюсь: — Ох, елки… Воды-то нет…

— Ну вот и сходишь, — улыбается мама, радуясь, что нашла мне дело.

Ей-то невдомек, что я тоже радуюсь: мне удалось ее обхитрить и вырваться на свободу. Олька окидывает меня своим проницательным взглядом, она, кажется, поняла мою хитрость. И я, пока сестричка не успела открыть рот, хватаю ведра и мчусь к колодцу.

Неподалеку от нашего колодца — кособокого деревянного сооружения с крышкой, обитой железным листом, — есть пруд. Когда я приезжаю в деревню, первым делом прихожу именно сюда. Это что-то вроде традиции. У каждого есть свое любимое место: у кого-то маленький скверик, у кого-то детский дворик, укрытый в тени деревьев, у кого-то площадь, вымощенная брусчаткой. А у меня — пруд, на котором я всегда нахожу каких-то удивительных жуков. Мама, правда, не в восторге от того, что я таскаю в дом «всякую гадость», но она только ворчит и никогда не возражает против моих «чудачеств». Я же, вдоволь наглядевшись на своих любимцев, через пару часов отпускаю их на волю. Если, конечно, не придет фантазия выпустить их в классе, как майских жуков…

Побросав на траву ведра, я спускаюсь к пруду. Сердце колотится, как будто надеется выскочить из груди и допрыгать до пруда быстрее меня. Не знаю, как Олька, а я чувствую непомерную радость от приезда в деревню, оттого, что вижу свой пруд, наполовину покрытый зеленым пледом ряски. Над кустом бузины кружится маленькая стрекоза с хрупкими хрустальными крылышками. Стрекозы, конечно, красивые насекомые, но жуков я люблю больше. Они какие-то… смешные, нелепые, похожие на меня.

Где-то, совсем рядом, слышится всплеск воды. Я вздрагиваю от неожиданности и выглядываю из-за куста. За зелеными листьями, подсвеченными вечерним солнцем, вижу девчачье платьице. Наверное, местная, думаю я и решаю остаться инкогнито. Не люблю, когда меня с удручающей простотой начинают расспрашивать о том, откуда я приехал и кто мои родители. Но мое инкогнито быстро разоблачают.

— Эй, — доносится до меня робкий тоненький голосок. — Кто здесь?