это тогда называлось, свободный от авторитарного прошлого) непременно завершалась диктатурой. И так было не только в Англии с протекторатом Кромвеля или во Франции с диктатурой Бонапарта, о которых я упоминал.

Меня упрекнули, что я произвольно отобрал для примера страны, ничего общего не имеющие с Россией. Но такова ведь была судьба ВСЕХ демократических революций. Разве не диктатура ожидала китайскую революцию 1911 года, или японскую 1912-го, или германскую 1918-го (восточноевропейские «бархатные» революции — особый, как мы уже говорили, случай)? Всюду мертвые хватали живых, и прошлое давало последний решительный бой будущему. Так почему, собственно, должна была избежать этой участи русская революция 1991?

Я понимаю, что современникам диктатуры от этого не легче, и более того, они неизменно уверены, что именно для них-и для их детей-пришел конец света. И не убеждают их абстрактные, как им кажется, аргументы, что они не первые, что и Англия, и Франция, и Япония, и Германия это проходили — и все они увидели, в конечном счете, необратимое торжество свободы (в Китае революция еще просто не закончилась). Казалось бы, худшего кандидата в первые азиатские демократии, чем Япония, и представить себе невозможно Тысячелетняя авторитарная традиция, милитаризм, пронизавший общество до мозга костей, вековые имперские амбиции. А вот, поди ж ты…

На этом опыте столетий и основан, собственно, мой оптимизм. Назовите его, если угодно, «историческим оптимизмом». Он кажется мне достаточно серьезным инструментом политического анализа. В конце концов, если таково общее правило в Старом свете, начиная с 1640 года, то Россия может быть исключением из него лишь в одном случае: если мы поверим Проханову, что «Россия-не страна прав человека, это страна мессианская». Или его прародителю Константину Леонтьеву, что «русский народ специально не создан для свободы». Вы верите им, читатель?

Кстати, на моей стороне и мировая политическая философия. По крайней мере, со времен Джона Локка, как бы подводившего в конце XVII столетия итоги Великой английской революции. Самый замечательный из американских богословов XX века Рейнгольд Нибур сформулировал общее правило, по-моему, лучше всех: «Предрасположенность человека к справедливости делает демократию возможной. Но его же предрасположенность к несправедливости делает ее необходимой».

Теперь об интуиции. Слышали бы вы, как громил меня за нее в 1984 году в присутствии американских экспертов М. С. Восленский, автор знаменитой книги «Номенклатура», только что переведенной тогда на английский. Ровно ничего не стоила моя интуиция перед его опытом номенклатурщика, говоря его языком. в СССР. «Я попал в номенклатуру еще в 1946-м — рассказывал он, — и так в этих кругах и остался». Вослен-ский был невозвращенцем. Но его авторитет был несоизмерим с моим-и в СССР, и в Америке. Во всяком случае, с официальной точки зрения. Там-меня и в Болгарию не выпустили бы, а в 74-м и вовсе выпроводили из страны, а он в 1972 году поехал в Западную Германию «для чтения лекций и научной работы». Здесь-в глазах американских прагматиков — он был инсайдер, а я со своей интуицией — никто.

Так или иначе, он с высоты своего опыта заверил экспертов, что ситуация в СССР может измениться только в результате революции снизу. Конечно, и в рядах правящей номенклатуры есть отдельные люди, как он, например, понимающие, что она со своим «постоянным кризисом недопроизводства» ведет страну к пропасти, но «надежным заслоном от вредных влияний является четкое осознание номенклатурщиками их классовых интересов, их классовой спайки». Он был безнадежный марксист, Восленский: классовое сознание было для него превыше всего. И в кулуарах конференции он выговаривал мне за то, что я морочу серьезным людям голову, обращая их внимание на включение в Политбюро какого-то ставропольского секретаря крайкома, как там его, Горбунов? или Горбачев? Ну, того, что позволил в своем крае дерзкую реформу, от которой благоразумно отказались все другие секретари. Тем более что автор этой реформы умер в тюрьме в Казахстане.

Я еще когда-нибудь, если хватит времени и сил, напишу и здесь об этой реформе, я книгу о ней опубликовал по-английски (Тйе Ьгаша о! 111е 8оу1е119608. А 1оз1 Ке!огт. 1984). И посвятил ее реформатору Ивану Никифоровичу Худенко, дорогому моему другу, действительно умершему в тюрьме (так в брежневском СССР обходились с реформаторами). И Горбачева я в ней похвалил, он и впрямь был единственным, кто, раз изменив «классовому сознанию» и подхватив опасное для него дело, мог стать и тем, кто изменит ему снова в государственных, если хотите, масштабах.

Как бы то ни было, история очень скоро тогда рассудила, кто был прав в том споре, Восленский со своим номенклатурным опытом или я со своей интуицией. Но тогда он был победителем и нес меня по-черному, куда там комментаторам ДИЛЕТАНТА. Все это к вопросу о пользе размышлений и интуиции. Потому-то и грянул для американских экспертов конец «холодной войны», как гром с ясного неба, и потому так долго не верили они в Перестройку, что положились на опыт инсайдера Восленского.

О тех, «веймарских» годах

Так же, как первые годы ребенка оставляют заметный, нередко тяжелый, след, преследующий его порою всю жизнь, первые годы новорожденной революции не проходят для нее даром. Шрамы остаются. Я не только о внедренных тогда «патриотической» пропагандой в народное сознание мифах. Перечислять их долго. Миф о Перестройке как о «спецоперации западных спецслужб по развалу великой державы», миф о «России как о главной сопернице Америки, не уничтожив которую, та не сможет добиться мирового господства», миф о «ноже в спину» и о «пятой колонне либералов», миф о «вековой враждебности к России Запада», известного также под именем «мировой закулисы», которая спит и видит, как бы «не дать ей встать с колен». Все не упомнишь, но все они придуманы реваншистами тогда, в годы новорожденной революции. Придуманы, но никем всерьез не оспорены, только высмеяны. Вздор, казалось бы, несусветный, о чем тут спорить? Ан вот, аукнулись через двадцать лет, черной тучей накрыли интернет.

А ведь мифы эти были лишь инструментами, с помощью которых реваншистская оппозиция РАСКОЛОЛА страну, по примеру большевиков, попытавшихся раз и навсегда отрезать от России ее образованную, европейскую половину, кого-то изгнав из страны, кого-то загнав в подполье, кого-то уничтожив в терроре 1930-х. И, казалось, преуспели. Подготовили наскоро в рабфаках новую, вполне лояльную евразийской диктатуре рабоче-крестьянскую интеллигенцию.

А годы спустя обнаружили вдруг реваншисты, что нет, не справились большевики с задачей. Как показала Перестройка, зловредная эта европейская половина оказалась в России неистребимой. Возродилась из пепла за постсталинские десятилетия. Могли ли примириться с таким безобразием наследники большевиков,