Я уже говорил о шаманизме в связи с рассуждениями Льюис-Уильямса о пещерном искусстве и о том, что человек, возможно, уникален своей способностью помнить сны, а потому способен создать воображаемую основу для мира духов, куда доступ будет только ему. Льюис-Уильямс и другие ученые считают шаманизм древней формой религии, может быть, самой древней, корни которой уходят вглубь африканского среднего каменного века или даже еще дальше. Для искусства нынешних бушменов, как и для искусства палеолита, характерны изображения полулюдей-полуживотных (териантропы – как, например, кентавры в греческой мифологии). Подобные явления в современном искусстве связаны с идеей “путешествия души”, когда во время транса душа шамана покидает тело и сливается или замещается мощным духом животного. В состояние транса входят под ритмичные удары бубнов или с помощью танцев и напевов, или чувственной депривации, или, наоборот, сенсорной перегрузки, то есть посредством еды, питья или курения веществ-галлюциногенов. Понятно, что позиция шамана выгодна: высокий статус, льготный доступ к общественным ресурсам или сексуальным партнерам. Но что получает общество от шамана – и каждый отдельный его член, и весь коллектив? Рассуждения на эту тему подводят нас к каверзному вопросу: с какой целью вообще понадобилась вера в сверхъестественное? Почему подобные верования столь устойчивы? Ведь были же попытки (в целом неудачные) покончить с ними.

Некоторые считают религиозность патологией, этаким массовым помешательством, чем-то сродни живучему вирусу, которым взрослые заражают юные впечатлительные мозги. Другие же утверждают, что религии развивались, потому что приносили пользу верующим, способствовали их выживанию, а также выживанию их близких родственников. Мы знаем, что депрессия, пессимизм, тревожность ухудшают состояние здоровья и укорачивают жизнь, так что если вера способствует “лечению” этих “симптомов”, то религиозность естественным образом укрепляется. Похоже, люди запрограммированы поклоняться сверхъестественному, с готовностью принимая на веру самые невероятные утверждения, какими бы иррациональными они ни казались непосвященным. Это справедливо для новообращенных взрослых точно так же, как и для детей, которых воспитывают в той или иной вере. Люди с твердыми религиозными убеждениями оказываются более здоровыми, живут дольше, имеют больше выживших детей и даже более обеспеченны, чем неверующие, – правда, данные по этому вопросу весьма спорны. И если для ушедших поколений такие корреляции тоже выполнялись, то естественный отбор отдавал преимущество людям верующим, но только в том случае, когда польза перевешивала издержки (у религии или секты, которая предписывает полное половое воздержание или кастрацию мужчин-сектантов, по понятным причинам немного шансов выжить!).

Какие же социальные преимущества могла давать религиозность нашим предкам? Чтобы проиллюстрировать это, вернемся к шаманам племенных групп, где они выступают посланниками сверхъестественных сил, знахарями, предсказателями будущего, устраняют конфликты и налаживают связь с миром духов и с умершими предками. Шаманы, естественно, получают личную выгоду в обмен на свои мистические способности, но они с успехом способствуют укреплению социальных норм, окорачивая нарушителей, или пророчествуют, указывая племени новое направление жизни. При сравнении нынешних обществ всевозможных типов выявляется определенная зависимость: чем крупнее группа, тем больше ей свойственны боги-морализаторы, небезразличные к нравственности, а это опять же помогает сохранить целостность общества и поддерживает социальные нормы. Кроме того, современные эксперименты показали, что приверженность религии способствует бескорыстию (отсюда следует возможность заработать хорошую репутацию), осуждает дармоедов, поощряет атмосферу доверия.

Судя по данным о погребениях и символических предметах, обряды и культы зародились более 100 тысяч лет назад, но нужно ли именно им отводить заглавную роль в формировании современного человека? Британский антрополог Крис Найт на этот вопрос отвечает утвердительно. Собрав воедино информацию из области антропологии, приматологии, социобиологии и археологии, Найт и его коллеги выдвинули гипотезу, что 100 тысяч лет назад в Африке социальную революцию запустили коллективы женщин. Символическое использование красной охры началось как ответная реакция женщин на накопление стресса – и социального, и родительского, вызванного растущими требованиями к беременности, заботам о детях и снабжению мужчин продуктами. Кроваво-красным пигментом красили себя женщины и во время менструации, но также и в остальное время, чтобы символически объединить группы женщин-родственниц, разделявших менструальное табу. Это была “сексуальная забастовка”, которая прерывалась, только когда мужчины-охотники возвращались с добычей для всей общины. Ритуалы женщин развивались с ориентиром на “сексуальную забастовку”, а мужские культы – на охоту, которая начиналась с нарождением луны, а заканчивалась при полной луне, связывая, таким образом, цикличность регул и лунный цикл, менструальную кровь и кровь животных. Племенные праздничные обряды пиршеств чествовали возвращение удачливых охотников.

Эти идеи кажутся мне весьма оригинальными, и я верю, что поведение человека изменилось коренным образом в эпоху среднего каменного века, а это уже повлекло за собой расселение людей по территории Африки и за ее пределы. Тем не менее я не считаю, что взгляды Найта дают верное объяснение или хотя бы задают верное направление для объяснения первопричины поведенческих изменений. Я пришел к пониманию, что единственного “правильного” ответа на вопрос об истоках нашего поведения просто нет. На сегодняшний день мы видим множественность взаимосвязанных черт современного поведения, начиная от отточенной способности распознавать ход мыслей другого человека, символического мышления, самовыражения с помощью искусства и музыки и до принятия обрядности и религии. Кроме того, мы обладаем сложными механизмами выживания, которые усиливаются благодаря речевой способности, – и это будет нашей следующей темой.

За восемь лет до того, как в долине Неандера в Германии шахтеры нашли странный человеческий скелет, давший имя целой группе древних людей, нечто подобное случилось и на Гибралтаре, однако последствия гибралтарского открытия отразились совсем иначе. На Гибралтаре в 1848 году нашли череп неандертальской женщины, но эту находку, не заинтересовавшись и толком не описав, оставили на полке в музее на пятнадцать лет. Поэтому сегодня мы говорим о неандертальском человеке, Homo neanderthalensis, а не о гибралтарском человеке, Homo calpicus (видовое наименование calpicus происходит от древнего названия Гибралтарской скалы, его использовал в 1863 году палеонтолог Хью Фальконер в письме к Джорджу Баску, но оно никогда не было надлежащим образом опубликовано). Потом гибралтарская окаменелость переехала в Лондон и теперь хранится в стальном сейфе рядом с моим кабинетом. К сожалению, с места ее находки не взяли ничего больше, ни орудий, ни других костей, ни каких-то еще материалов, хотя там точно что-то должно было быть. Поэтому, когда в 1994 году мне представилась возможность поехать на раскопки на Гибралтар с Ником Бартоном из Оксфорда, Клайвом Финлейсоном из Гибралтарского музея и их командой, я очень обрадовался. И хотя на том небольшом скалистом пятачке мы не обнаружили неандертальских останков сверх имевшихся двух черепов, зато нам досталась куча свидетельств о бытовом укладе древнейших европейцев. Тут нашлись и орудия, и кострища, и кухонные остатки, а также нагляднейшее указание, что мы с неандертальцами сходны по одному важному поведенческому признаку: мы с ними использовали и используем морские ресурсы, включающие, в частности, моллюсков и тюленей. Работа на эту тему была опубликована несколько лет назад, с тех пор появились и другие данные, свидетельствующие о сложном поведении неандертальцев и ранних современных людей.