Ася танцевала со своим собственным мужем, сто лет знакомым и родным Лёшкой, кажется, даже любимым, но почему-то сегодня ей было тошно, хоть беги! Сколько можно хватать за плечи, слюнявить висок! Наконец не стерпела и вырвалась.

Но и тут не удалось поругаться.

– Ну чего ты, Ася, выдумываешь, – жалобно говорил Лёшка. – Ну не фанат я борьбы за права животных. Так что, значит, со мной и жить нормально нельзя? Вообще-то я ведь хороший, скажешь нет? Я на всё для тебя готов, а ты к ерунде цепляешься.

Засыпая, Ася приложила ладонь к стене. За ней была комната Пашки. Она стала Пашкиной четыре года назад, когда двенадцатилетнего бунтаря выселили к деду. А сегодня для Аси за этой стеной расположились Полцарства – клочок сырой земли, шахматный павильон с хлипкими стёклами, стая жалких собак и их наставник, обретший черты героя. В темноте Ася прикладывала пальцы к шершавым обоям и чувствовала, что спасена – от себя самой, и от Лёшки, и от всей бессмысленной жизни.

«А ведь, оказывается, я другая! – озарило её уже на самом обрыве в сон. – Я другая, а не та, которая рисует котят, и не та, которая с Лёшкой. Вот в чём дело! Господи, спасибо Тебе, что я другая!» Ей хотелось побежать к Софье и поделиться великим открытием, но, во-первых, сестре не до того, а во-вторых, Лёшка поплёлся бы следом, пристал с расспросами и замял бы, задул, чего доброго, откровение. Нет, будем беречь!

Улыбаясь, Ася перевернулась на спину, и как-то чудно, мерцающей звёздной волной, в аллеи лесопарка вплёлся волжский городок детства. Иные земли, в которые теперь она вхожа! Илья Георгиевич, мы и вас возьмём, даже не переживайте! Может, разыщете там свою Ниночку.

* * *

Когда в парке, на орешниковой тропе, Ася сбежала от него, Курт первым делом подумал: ну вот и всё! Однако, превозмогая налёгшую крепко тоску, подтрунил над собой: «Что раскис? Давай! Укрепляй свою дохлую волю к счастью! Всё нормально, только в следующий раз соображай, что ляпаешь!»

В тот вечер, идя по аллее к шоссе, он едва ли не впервые в жизни решил, что имеет право повести себя бесцеремонно.

«Болеслав, простите, что беспокою, – написал он на почту, указанную на визитке. – Я помечтал, как вы мне сказали, и в целом определился, чего бы мне хотелось. Что мне теперь делать? Может, какое-нибудь конкретное задание?»

Он рассчитывал, что ответ придёт завтра или на неделе или не придёт совсем, но оповещение звякнуло в следующую минуту.

«Просто почаще говори себе “да”, – написал Болеслав. – Прислушивайся к желаниям и исполняй по мере возможности. Кстати, твои угрызения совести лежат у меня в кармане, так что будь спокоен, тебя никто не будет преследовать».

Придя домой, Курт оглядел свою комнату и, чувствуя нестерпимую жажду начать говорить себе «да», взялся за дело. Для начала ему захотелось выжечь все до единого приметы старого себя, винные следы порабощённой воли и невидимые, ледяные – чуть не случившейся смерти. Он подошёл к разложенному дивану, на котором после снотворного проспал больше суток, и яростно, не жалея паркета, выворотил его на середину комнаты. Затем пронёсся на кухню, покидал в пакет бокалы и встряхнул покрепче – битое стекло звякнуло, кое-где пропоров полиэтилен. Вернулся в комнату и, обрывая петли, сдёрнул занавески. Это они, соучастницы, скрывали от мира его погибель! Наконец перед чёрным голым окном гостиной остановился. Ну вот, почин положен! – и плюхнулся на диван.

Радость разбоя осветила прошедший вечер в приюте. На первый взгляд, он был проигран вчистую. Каждое словечко, сказанное ради сближения с Асей, отлетело камушком в его собственный лоб. И всё же Курт кое-что приобрёл – теперь он знал, что Ася хочет «решать сама», и намеревался использовать это знание.

Раньше ему бы никогда не пришло в голову «подбирать ключи» к человеку, больше того, совесть немедленно заявила бы ему, что это подлое манипулирование, и в наказание изжарила. Но сейчас его совесть лежала в кармане у Болеслава, а без неё всё предстало в совсем ином свете. Не было никакой мистической гибели души, а был несостоявшийся дурак, трус, не посмевший дотянуться до счастья.

Курт с детства знал от родителей, что говорить своим желаниям «нет» – благородно и хорошо. Тогда как «да» – удел эгоистов и потерянных личностей. Он сказал себе «нет» в юности, когда хотел всерьёз заняться музыкой, и позже, когда Лёшка с уличной грубостью дал понять, что Ася уже занята. Все эти отказы казались ему безусловно правильными. «Должно быть, Женька, ты крепко испорчен, раз “безусловно правильные” решения довели тебя до такого коллапса!» – посмеялся он над собой.

И вот теперь, сидя посередине комнаты на плоту разобранного дивана, он с нежностью вглядывался в себя. «Хочешь, чтобы вернулась музыка?» – «Да! Я займусь этим немедленно!» – «Хочешь, чтобы Ася полюбила тебя?» – «Так и будет, даже не сомневайся!»

Почувствовав прилив надежды, он вскочил и дёрнул балконную дверь. Крепкой сырой волной на него шёл лес, отделенный от дома вьющимся по земле огнём шоссе. Начинался последний штормовой бой за весну, и исход его был известен.

Курт достал телефон и набрал ещё одно письмо Болеку. Он писал о том, что у него впервые не стонет обгорелая душа, что он счастлив снова держать в руках свою жалкую жизнь и приложит все силы, чтобы полюбить её и возвести на царство.

Перечитав, он стёр сентиментальный текст, но сознание высказанной благодарности осталось. Он чувствовал, что подключен к мощной системе учителя, снабжающей его на первых порах необходимой для подъёма энергией.

Курт вернулся в комнату, раскинув руки упал на открытую, не прижатую больше ни к какой стенке постель и с мягким ударом головы о подушку понял, что старт космического корабля состоялся.

«Буду ездить всё равно!» – объявила Ася мужу, и Лёшка подчинился. И вроде бы установился внешний мир, но сердце чуяло необратимость перемен.

В приюте Лёшку бесило всё: его незаконность, хлипкий, как карточный домик, павильон, где в плохую погоду укрывались и пили чай, приверженность зверей своему хозяину и приверженность людей зверям и друг другу, которой он подобрал уже слово – «секта».

– Слушай, я после работы домой хочу! Я хочу с тобой быть дома, а не в лесу мёрзнуть! Это чего теперь, каждый день так будет? – возмущался он.

Ася расстраивалась и хмурилась. Как же так! Доверилась человеку, выбрала его из всего мира, и вот – полное непонимание! А однажды ночью проскользнула мысль: уж не поторопилась ли? Отдала своё глупое «зелёное» сердце первому встречному, вместо того чтобы сберечь его и повзрослевшим, спелым вручить тому, кто достоин.

Наконец молодые супруги сошлись на том, что приют – личное дело Аси. Она будет ездить туда одна, а Лёшка, если захочет, тоже найдёт себе какое-нибудь «личное дело».

Ну и ладно. Даже веселее без Лёшки! Ася отбрасывала мысли о нём перед входом в лесопарк, чтобы подобрать на обратном пути, и, вольная, вбегала в свой новый дом – сквозящий дворец весеннего леса. Она шла по нему, путаясь в юности, как в длинном газовом платье, и чувствовала себя несравненной. Вроде бы и нет ничего особенного, и веснушки смыть бы, и маловато росту. А всё равно хороша! Так, что у всех у них, у лесных, от её красоты перехватило дух.