Старик, однако, не был убит; Саладин был вынужден снять осаду и отправиться в Аскалон, единственный порт на побережье Палестины, где все еще стоял Крест. Биограф султана Баха ад-Дин указывает на иную причину, которая выглядит весьма вероятно, когда он утверждает, что султан снял осаду, «потому что его люди были разбросаны по всему побережью, каждый обогащался, как мог, занимаясь грабежами, а войско устало от бесконечной войны». Было также крайне необходимо, замечает в свою очередь аль-Асир, захватить Аскалон и Иерусалим, потому что эти города препятствовали связям между двумя большими провинциями – Египтом и Сирией. Поэтому султан поспешил к южной границе, занял Рамлу, Ибелин и Дарум и 23 августа остановился под Аскалоном. Аль-Адиль присоединился к нему со своей египетской армией, и два брата еще теснее сжали кольцо блокады и начали использовать осадные орудия, в то время как их летучие отряды захватили Газу, Бейт-Джибрин и Натрун. Решив повторить попытку, предпринятую еще при осаде Тира, Саладин велел доставить короля Ги де Лузиньяна и Великого магистра ордена тамплиеров из Дамаска и обещал освободить их, если они смогут убедить гарнизон сдаться. Однако вначале жители Аскалона, как и Тира, отвергли это предложение. Но затем они все-таки решили уполномочить короля вести от их имени переговоры. Защитникам Аскалона было разрешено с миром покинуть город, и он был занят сарацинами в пятницу 4 сентября.

Нельзя сказать, насколько важной в этом деле была роль Ги де Лузиньяна, но Саладин сдержал свое обещание. После того как Ги какое-то время находился под стражей в Наблусе, где ему было дозволено встретиться с королевой, «свидание с которой было горестным», летом следующего года Ги де Лузиньяну даровали свободу. Вместе с королем был освобожден его брат и другие представители знати.

В тот день, когда сарацины вошли в Аскалон, произошло солнечное затмение, и днем стало темно, как ночью, свидетельствуют хроники. Затмение для глубоко верующих людей Востока – всегда пророчащее беду знамение. И оно могло иметь зловещее значение для горожан Иерусалима, которые начали с Саладином переговоры о мире. Султан не желал, чтобы жители Святого города испытали тяготы осады. «Я верю, – сказал он им, – что Иерусалим – Дом Бога, и вы в это верите, и я не желал бы подвергнуть Дом Бога осаде или брать его приступом». Для того чтобы овладеть городом «в мире и дружбе», султан предложил дать жителям время пребывать и дальше в городе, и обрабатывать землю в радиусе пяти лиг от него, и обеспечивать себя питанием и деньгами до следующего праздника Святой Троицы при одном условии: если ко времени праздника у них появится надежда на спасение, они и впредь будут хозяевами Святого города, если же помощь для города не придет, тогда жители должны будут сдать Иерусалим, и им будет гарантировано, что они смогут переселиться со всем своим состоянием на территорию христиан.

Предложение было рыцарским, почти донкихотством, если только вспомнить о присущем крестоносцам вероломстве и отсутствии всяких гарантий на выполнение обещанного султаном. Но послы Иерусалима отказались от предложения без колебаний. Если Богу будет угодно, сказали они, они никогда не сдадут город, где Спаситель умер за них. Саладин, отдавая дань их преданности, клятвенно им обещал, что овладеет их городом только благородным образом – с помощью меча. Рыцарское поведение султана тем более достойно уважения, если вспомнить о примере недавнего вероломства со стороны Иерусалима. После своего бегства с поля битвы под Хаттином Балиан Ибелин попросил Саладина выдать ему охранную грамоту для беспрепятственной поездки в Иерусалим, а его жене и детям дать возможность вернуться в Тир. Такая грамота была немедленно ему предоставлена при условии, что Балиан останется на одну ночь в городе и никогда больше не поднимет свой меч против султана. Когда же Балион прибыл в Иерусалим, то был встречен как освободитель, и поскольку в городе не было рыцарей его достоинства, то он был поставлен комендантом города при всеобщем одобрении. Напрасно он ссылался на то, что давал клятву Саладину и потому не мог без ущерба для своей чести остаться защищать Иерусалим. «Я прощаю вам грех и разрешаю от клятвы, – сказал патриарх, – исполнить которую было бы для вас большим грехом. Вы покрыли бы себя вечным позором, если бы оставили Иерусалим в подобном бедственном положении, и, куда бы вы ни отправились теперь, это уже не сделает вам чести». Поэтому Балиан остался, и, так как с ним было всего два рыцаря, которые также спаслись бегством с поля боя в Хаттине, он посвятил в рыцари тридцать горожан. Патриарх открыл для него казну, и гарнизон вышел и закупил провизии на случай осады. Со всех сторон стекались беглецы, и в городе, как полагали, было 60 тысяч мужчин, не считая женщин и детей.

Саладин сохранял спокойствие даже после этого бесчестного поступка. Возможно, он полагал, что Балиан ничего не мог поделать в подобной ситуации. Не дав место раздражению, он предоставил ему новое свидельство своего доверия. Балиан снова отправил послов в Аскалон просить Саладина об очередной охранной грамоте, чтобы перевезти свою жену и детей в Триполи. Он объяснил султану, что его принудили отказаться от своего первоначального обещания. Вместо того чтобы обрушиться на Балиана с упреками, Саладин выделил ему для сопровождения его близких 50 лошадей.

План Иерусалима (из рукописи XII в.)

В воскресенье 20 сентября 1187 г. сарацины наконец появились под стенами Священного города. За 75 дней они покорили и подчинили себе Иерусалимское королевство; теперь они должны были завладеть его столицей, которая была причиной и целью крестовых походов, объектом поклонения как христиан, так и мусульман. Саладин вначале расположил свои войска на западной стороне против участка стен от ворот Давида до ворот Святого Стефана. Его поразило, что на бастионах было множество защитников, для которых просто не было места в перенаселенных домах и церквах. Вскоре он понял, что позиция была выбрана неудачно, поскольку большие башни Танкред и Давид (или крепость пизанцев, как ее тогда называли) господствовали над его батареями, и христиане, совершая частые вылазки, захватывали его саперов и мешали возведению осадных машин. Более того, солнце било в глаза мусульманам, и они могли начинать биться только после полудня по причине яркого, ослеплявшего света. Поэтому Саладин разведал другие возможные места расположения и спустя пять дней перевел свое войско на восточную сторону, откуда открывался вид на долину Кедрон, где крепостные стены были менее мощными. Султан снялся с места вечером 25 сентября, и жители, наблюдая за его уходом, подумали, что он решил снять осаду, и все направились в церкви, чтобы возблагодарить Бога и выразить свою радость. Но наутро ликование сменилось плачем. Знамена сарацин развевались над Масличной горой; в два раза больше осадных машин уже стояло на исходных позициях, и саперы, которые трудились всю ночь, начали подкоп под башню, оборонявшую мост. Десять тысяч мусульманских кавалеристов не давали возможности совершать вылазки через ворота Святого Стефана и ворота Иосафата. Осаждавшие продолжили углублять подкоп под прикрытием больших щитов и обстреливать город греческим огнем. Бастионы находились под постоянным обстрелом из камней и метательных копий. Наконец был проделан подкоп в тридцать – сорок шагов; и в него нанесли достаточное количество сухих дров и подожгли. Когда они выгорели, стена обрушилась и образовался обширный пролом. Рыцари, пытавшиеся совершить вылазку и отогнать вражеских воинов, были отброшены мусульманами в город. Горожан охватило глубокое отчаяние. Люди устремились в церкви, они каялись и исповедовали свои грехи; они наносили себе раны камнями и бичевали себя, призывая Господа смилостивиться над ними. Женщины остригали волосы своих дочерей и обнаженными сталкивали их в ледяную воду, чтобы избавить от надругательства над ними. Священники и монахи устраивали торжественные процессии, несли Святые Дары (Corpus Domini) и Крест и пели «Мизерере». «Но зло и похоть города были ненавистны Богу, и молитвы грешников не доходили до престола милосердного Господа».