он меня, постояв рядом с нами минуту и понаблюдав за тем, как пацан ловко шлепает пальцами по своей фанерке.

– Какую пословицу?

– «У кого суп жидкий – а у кого жемчуг мелкий». Такую пословицу.

– Нет, не знаю. Даже не совсем понимаю, о чем она.

– А я объясню.

Сибиряк присел на бревно, заляпанное цементным раствором.

– Все люди на свете перед бедой равны.

– Это я знаю. Ты к чему?

– Погоди, дай досказать. Вот я всякий народ за мои годы перевидал – и богатый, и бедный, здоровый – больной. Ты знаешь, все недовольны. Тому этого не хватает, тому – другого. Ни одного не встретил, кто бы сказал – все у меня есть, хватит, больше ничего не надо. По пьяни могут еще, когда куражатся, но как отрезвеют – глаз опять скучный. Хоть на «мерседесе» ездят, хоть на «запорожце», разницы никакой. Это, видать, как желчный пузырь. Не только в теле должен быть, но и в душе. Для душевного как бы пищеварения. Причем желчи в нем должно быть всегда в достатке. Чтобы переваривать хорошо. Понимаешь, о чем я?

Я покачал головой:

– Не очень, если честно.

Сибиряк в ответ улыбнулся.

– Сильно ты, паря, свою беду полюбил. Решил, что она у тебя самая злая. Потому немножко выпендриваешься.

А перед бедой, я ж тебе говорю, все равны. Жизнь – она у всех одинаковая. Неласковая. Что на перине спать, что на соломе. Счастье ведь не от этого. А к тебе вон отец приехал, домой зовет. Родные ждут. Так что ты не выпендривайся. Сильно-то не гордись. Ничем твоя беда не шибче всех остальных бед. Скромнее стань – Бог и полюбит.

Прошло два дня после этого разговора, и сибиряк с отцом куда-то пропали. С утра не доносилось рабочего шума из игуменского корпуса, никто не выходил на перекур, а потом к нам с пацаном нервным шагом подскочил наместник. Узнав, что обоих его трудников не было и на завтраке, он совсем приуныл.

– Может, Шнырика видели? Он в последнее время рядом с ними вертелся.

– Нет, не видели.

– Ну ладно. Как объявятся, пускай меня найдут.

Тон его говорил, что ничего хорошего пропавшую троицу не ожидает.

Зато я мог теперь немного разжиться стройматериалами. Какой смысл сидеть без дела, если и в игуменском корпусе работа стоит. После обеда из трапезной пошел прямо туда.

На втором этаже наместник пересчитывал мешки с цементом. У него что-то не сходилось, и он сердился на рябого послушника, помогавшего в монастыре по бухгалтерии.

– Опять меня спутал… Заново давай.

– Третий раз уже, Ваше Преподобие. Говорю же – здесь на десять мешков меньше.

То, что рябой обращался к отцу Михаилу так официально, говорило об одном – наместник накалял.

– Недостача выходит? – Отец Михаил злился и нас с пацаном не замечал совершенно.

– Выходит, что так.

Видя крайнее огорчение наместника, послушник вздохнул и сам предложил:

– Ну, давайте еще раз посчитаем.

Пацан мой уронил свою фанерку. Отец Михаил быстро обернулся.

– Пришли они? Где?

– Нет, не пришли.

– А чего тогда?

Он смотрел на нас, будто это мы сперли его мешки. Разжиться цементом теперь явно было без мазы.

– Ничего, – сказал я. – Думал, тут они.

Ближе к вечеру пошел кормить змею. Она теперь жила у меня в старом трехлитровом бидончике. Выпросил его у Шныриковой бабули. Крышку фиксировал изолентой. Дырки для воздуха пробил в днище гвоздем.

Когда пришел на место, бидона в норе не нашел. И сама нора была обрушена. Склон оврага, в котором я выкопал ее месяц назад, выглядел как после строительных работ.

Бидончик без крышки валялся в кустах метрах в двадцати от склона. Рядом была и змея. Кто-то измочалил ее камнем в лепешку и повесил на куст. Камень в темных пятнах валялся тут же. Я постоял минут пять рядом, а потом пошел.

* * *

Весна 1997, Ростов-на-Дону.

Психотерапевтическая беседа № 3

– Значит, теперь ты готов к разговору о смерти, – сказала умный доктор Наташа, когда я попросил ее снять повязку с моих глаз. – Только сначала расскажи о своих ощущениях.

Я потрогал повязку, но сам не снял. А она почему-то не спешила.

– Ну… стрёмно сначала было… Стукался об углы… В стену вместо двери пару раз вошел. Потом обвыкся. Даже прикольно стало. Ходишь такой – ничего не видишь. Вроде как спрятался.

– Понятно. А потом что?

– Грохнулся в коридоре, о швабру запнулся. Дураки сбежались и говорят – ты что, сумасшедший?

– Но повязку ты не снял?

– Нет. Вы же сказали – нельзя.

По ее голосу я услышал, как она улыбнулась. И кивнула, наверное.

– Хорошо. И что ты почувствовал?

– На измену подсел.

– То есть испугался? Почему?

– В смысле «почему»? Мне дураки в дурке на полном серьезе говорят, что я сумасшедший. Чокнутые, у которых кукушка улетела. Мне.

– А ты считаешь себя нормальным?

– Конечно. Наркомания – это не сумасшествие. Я же не придурок, как они все.

– Тогда снимай повязку.

Слышу – она опять улыбнулась.

Я подумал и говорю:

– А можно?

Она отвечает:

– Да.

Снял, сижу моргаю. Слезы там, светлые пятна, все дела.

Часов пять, наверно, ходил с этой приблудой. Подслеп.

– Так и не понял, – говорю, – зачем повязку носил.

Руку зачем привязывали – вроде понятно. А слепнуть – какой прикол?

Она из этого свечения отвечает:

– Прикол в смерти. Ровно так же, как и с привязанной рукой. Лишаем тебя руки или зрения – часть тебя умирает. И это значит, что часть твоей смерти уже с тобой.

– А с наркотиками как связано?

– Напрямую. Твоя зависимость – это смерть, которую ты сам себе подселил. И она уже никуда не уйдет.

Поэтому привыкай.

– Нравится мне ваш подход. Полный оптимизма.

– А чего ты хотел? Чтобы я тебе врала, как ты излечишься?

Я проморгался, подумал и покачал головой.

– Нет, правда – лучше. Если уж изменить ничего нельзя.

– Нельзя, – она кивнула. – Но двинуться вперед можно. И от таланта своего глупо отказываться. Понимаю, что ты виноватого нашел и что так легче, однако он не случайно тебе дан. Другим же не достался.

* * *

Лето 1998, Псковская область

– Страну оленью покажи, – попросил малой Вадик, когда я вернулся в монастырь.

– Чего показать?

Я не сразу его понял.

– «Умчи меня, олень, в свою страну оленью». Мамка любит. На огороде поет все время. Научиться хочу.

Я показал ему на фанере начало песни, и он притих рядом со старой бадейкой, где мы с ним замешивали раствор. Минут через десять ему, видимо, показалось мало шлепать пальцами, и он стал тоненько подпевать – про «дождливый серый день», про «сосны рвутся в небо», – а я ворочал лопатой, прислушивался