И пошел к дому такой крутой. У него теперь свой инструмент будет.

Оставленную неким Рудиком фанеру пришлось подпилить с одного бока, потому что там она подгнила, и запах сортира в ней чутка задержался. Но в целом по размеру она для моего замысла подходила.

– Карандаш в доме есть? Лучше химический.

Вот тут Вадик заподозрил неладное:

– Ты рисовать его, что ли, будешь? На фига мне рисованный аккордеон?

– Малой, не тупи.

– Он же не играет!

Пацан вскочил с корточек и убежал в дальний конец сарая. До этого смирно сидел, смотрел, как ножовка кромсает фанеру. Терпеливо ждал чуда.

– А тебе зачем, чтоб играл? Ты сначала кнопки и клавиши все запомни, когда чего нажимать, – оно потом само заиграет. И соседям мешать не будешь. Можно хоть всю ночь наяривать, никто не почешется.

– А настоящий когда? – у него в глазах и в голосе полный облом.

Жизнь кончилась.

– Будет тебе настоящий. Ты же научиться хотел – ну вот пока научишься. Зацени – как удобно.

Я взял подпиленную фанерку и пробежался по ней пальцами. Самое начало марша Мендельсона сыграл.

А он будто услышал. Притих и так внимательно на мои руки смотрит. Видать, сильно учиться хотел. Ну, и мамку замуж – опять же.

Клавиши по длине не вошли. Многовато все-таки отпилил. Получились какие-то короткие. Зато кнопки аккомпанемента смотрелись очень даже себе. Яркие, синие, крупнее, чем настоящие.

– По таким не промажешь, – сказал я. – Только дай им подсохнуть, не тычь пока пальцами. И рот сходи прополощи – у тебя весь язык синий.

– На себя посмотри, – засмеялся пацан.

Пока слюнявили химический карандаш, перепачкались оба. У малого синька даже на лбу и щеках.

– Слышь, фуфел, – он мне говорит. – А чо эта московская? Из-за тебя тут живет?

Я ему:

– А с чего интерес вдруг? Поджениться задумал?

Вадик опять важный такой стал. Как в огороде, когда решил, что я ему настоящий аккордеон замастрячу.

– Ну, так-то мне пока некогда… А в целом я бы, конечно, с ней замутил. Ничо такая. Нормики.

Я засмеялся:

– Нормики?! Иди рожу мой.

Он ушел, но через пару минут вернулся. В руках подушка.

– Смотри, – говорит.

И чмокнул ее губами. Потом показал мне, а там уже штук пять синеньких поцелуйчиков.

– Красиво?

– Не отстирается же, – сказал я. – Мать заругает.

– Ну и что. Дай карандаш – надо еще сделать.

Пока он эти принты наносил, в сарай заглянула его мамка.

Я говорю:

– Здрасьте.

Она смотрела-смотрела на него, а потом давай смеяться.

– Дурак ты, Вадя, – говорит. – И не лечишься.

* * *

На следующий день малой со своей фанеркой пришел в монастырь. Встал у меня над душой на краю ямы и начал выедать мозг. Он решил, что я показал ему не ту музыку.

– Ну какая «Темная ночь»? Слышь, фуфел! Я с ней ничо не заработаю. Кто щас такое слушает? Давай Титомира. Или «Лондон, гудбай». За такое нормально отваливать будут.

Я присел на свежую опалубку и перевел дух.

– «Лондон, гудбай» – это старье.

– А «Темная ночь» не старье?

– Нет. Ее всегда слушать будут.

Пацан недоверчиво хмыкнул, а потом презрительно скривился:

– Да сам не умеешь, наверно.

Я поднялся и снова надел верхонки. С тех пор, как сибиряк мне их подогнал, работа шла намного быстрей. Без них рукам давно наступил бы трындец.

– Не врет твоя мамка, малой. Ты ее слушай.

– Чего? – Он присел на корточки.

– Дурак ты, вот чего.

Я хотел вернуться к работе, но тут рядом с пацаном на краю ямы появилась Юля. Лоб нахмуренный, глаза серьезные.

Как сговорились, чтобы не дать мне работать. А я к концу недели планировал хотя бы треть старого фундамента подлатать.

– Я уезжаю, – сказала она. – Пришла попрощаться.

– В добрый путь.

– А куда уезжаешь? – вмешался пацан. – В Москву к себе или еще куда?

– В Москву, – ответила Юля.

– Слышь, московская, меня с собой не возьмешь? Мне тоже в Москву надо.

– Ты вроде в Псков собирался, – сказал я.

– Да какая разница. В Москве по-любому на улицах подают больше.

– Не бери его, – улыбнулся я Юле. – Он еще играть не умеет.

– Э, фуфел! – закричал на меня пацан. – Это ты не умеешь!

Я подхватил с земли комок мягкой глины и швырнул им в мальчишку. Увернувшись, тот на всякий случай отскочил куда-то назад и продолжал выкрикивать оттуда все, что он обо мне думал.

– А ты меня так и не вспомнил? – спросила Юля, не обращая внимания на пацана. – Мы же с тобой встречались в Ростове.

– Нет, – сказал я. – Там много народу было во Дворце спорта, если ты про этот концерт говоришь. К тому же я загашенный был.

– Не про этот.

– А где тогда? Ты еще раз в Ростове была, что ли?

– Нет. Тогда же.

Я подумал немного и помотал башкой.

– Извини, – говорю. – Я не помню.

– Ладно, неважно… – Она хотела сказать еще что-то, но тут у нее за спиной поднялся кипиш.

Пацан, который, видимо, недалеко убежал со своей фанеркой и ждал, когда ему покажут «Лондон, гудбай» или Титомира, начал кричать кому-то «пидор» и, судя по звукам, швыряться камнями.

– Там Шнырик показался, что ли? – спросил я у Юли.

Она обернулась и кивнула.

– Да, племянник этот моей бабуси, или кто он там ей. Аккордеон у нее недавно забрал.

– Я в курсе.

Недалеко от моей ямы завязалось форменное сражение. Снаряды в виде кусков битого кирпича летели в одну и в другую сторону. Шнырик, судя по всему, принял бой и стал отстреливаться. Юля сначала присела, а потом вообще сползла ко мне с кромки.

– Перепачкаешься, – сказал я.

– Да пофиг, – ответила она. – Весело у вас тут.

Большой обломок стукнулся в кучу земли на краю ямы и отлетел вниз. Юля едва успела отпрыгнуть в сторону.

– Э, упыри! Хорош! – заорал я, выбираясь из ямы.

Вадик замер с куском кирпича в поднятой руке, а Шнырик спрятался за толстым стволом дерева.

– Завязывай! А то не будет тебе ни Титомира, ни «Темной ночи», – пригрозил я пацану.

– Отцу Михаилу пожалуюсь! – крикнул Шнырик из своего укрытия. – Водишь тут всяких!

Когда вышли за монастырские ворота, Юля остановилась.

– Дальше не ходи. У тебя работы много. И так отвлекла.

– Ладно, давай.

Мы помолчали. Она почему-то не уходила. На колокольне ожили малые колокола. Потом ударил благовестник.

– Что это? – спросила Юля.

– Трезвон. К вечерне зовут.

– А может, со мной? – сказала она. – У отца связи есть в шоу-бизнесе. Он больших людей из ЭмТиВи знает.

– Везет ему.

Она вздохнула:

– Ну, как хочешь. Если будешь в Москве – звони. Вот