потому что в этом месяце ещё царь, возвращающийся из Амстердама и направляющийся в Вену, обещал быть в Дрездене.

Подхваченный так неожиданно, Витке того же вечера ещё пошёл попрощаться с Ренаром, а когда, глядя в глаза Генриетке, спросил её, какой гостинец привезти из Дрездена, покрасневшая девушка кокетливо отвечала, чтобы сам как можно скорее возвращался. Утром чуть свет Витке сидел уже в своей крытой каретке и спешил кратчайшей дорогой в Дрезден. Долгое отсутствие в своём доме, разлука с матерью, пренебрежение собственными делами родом угрызения сжимали его сердце. Он упрекал себя в пренебрежении обязанностями, а ещё сильней в охолождении к той матери, которая так его любила и так о нём тосковала. В этот раз он должен был сделать ей сюрприз, потому что она вовсе этого ожидать не могла. Приближение к дому почти дало ему забыть о посольстве, какое было ему поручено.

Был вечер и слуги как раз должны были закрывать ставни магазина, когда перед воротами остановилась карета; старушка, узнав сына, с радостным криком выбежала ему навстречу. Взволнованный Захарий упал перед ней на колени, чувствовал себя виноватым. Радость была великая, невыразимая, но продолжалась недолго, когда Витке, опустив глаза, признался, что прибыл сюда с важными поручениями и, недолго побыв, будет должен возвращаться в Варшаву. Пани Марта опечалилась; не в состоянии ввести её в свои дела, Витке объявил, что закладывает в Варшаве торговлю, найдя себе француза для помощи.

Старая женщина имела отвращение и недоверие к итальянцам и французам, которых видела при двора, слышала о них часто. Поэтому француз партнёр не очень был ей мил, а Витке, предчувствуя это, о красивой Генриетке ни словом не вспоминал, дабы не доставлять матери ещё больше беспокойства.

Сидели допоздна, так много разных дел, касающихся торговли, кассы, должна была мать рассказать сыну. Старшего её помощника также позвали, потому что у Витке не было времени.

На следующее утро со своим письмом он был уже в приёмной князя Фюрстенберга, в доме, расположенном тут же напротив замка, и велел объявить ему о себе как о посланце короля.

Наместника он знал только визуально. Был это мужчина средних лет, слишком панской внешности, высокого роста. По нему легко было узнать опытного придворного и отличного комедианта. Чужой в Саксонии, потому что король его, рекомендованного, привёз как католика из Австрии, Фюрстенберг в короткое время завязал тесные отношения с местной аристократией, умел приманить её и был уже в то время, как казалось, сильно застрахованным от немилости. Его тогда поддерживали главные фризы.

Фюрстенберг, зная потребности короля, который, постоянно жаждал денег, всякими способами старался их доставлять, и, как многие его современники, и сам король, он сильно верил, что алхимики с помощью своих тайных наук должны прийти к деланию золота, болел алхимией. Всё подземелье каменицы Фюрстенберга было занято алхимической лабораторией, в которой постоянно какой-то адепт что-то жарил и назавтра обещал результат.

Как только ему объявили королевского посланца, наместник тут же велел его впустить в свой кабинет и, неспокойный, вышел навстречу.

Витке сначала показал ему доверительное письмо. Не понравилось оно Фюрстенбергу, но гордый наместник, смерив его будто бы безразличным взглядом, шепнул (солгал), что уже был осведомлён о его прибытии.

Витке отдал Фюрстенбергу то, что ему поручили, всегда заранее получая тот один ответ, что всё это было ему уже известно. В конце князь дал ему, якобы от себя, поручение, чтобы представился Росе и Рехенбергу и вникал во всё.

– Собственно говоря, – добавил князь с полуулыбкой, – я просил, чтобы король прислал кого-то доверенного. Радуйтесь, что вас дали мне в помощь. Царь, вероятно, через пару дней прибудет. Росе и Рехенберг ещё сегодня должны выехать встречать его. Впрочем, мы в замке готовы, насколько можно быть готовым к приёму гостя, который едет incognitissimo, а каждую минуту своим своеволием и прихотями себя выдаёт.

Бросив нехотя несколько вопросов, к которым примешались и двузначные, касающиеся пани подкоморины, наместник попрощался с Витке. Он спешил на святую мессу в католическую часовню, потому что нужно было показать большое религиозное рвение.

Введённый сюда венскими отцами иезуитами, он должен был своим поведением это оправдать, хоть ревностная протестантка-королева была этим обижена и негодовала, и Фюрстенберг не имел у неё милости.

В замке, где ещё застал барона Рехенберга, Витке действительно нашёл всё приготовленным, так что царь мог бы немедленно прибыть, и всё бы для его приёма хватило. Изнеженный в роскоши и великолепии король Август хотел и известного простотой обычаев царя ослепить своей роскошью, а любезностью показать ему великую сердечность. На протяжении почти всего утра Витке ходил по замку, рассматривал дом Нейтшутца, где Петра также должны были угощать, проведал о придуманном церемониале и только на обед мог вернуться к себе.

Из назойливого заглядывания во все углы, к которому чувствовал себя обязанным, Витке имел только ту пользу, что всем надоел. Постоянно должен был показывать своё доверительное письмо, склоняли перед ним голову, но кисло поглядывали на этого надсмотрщика.

Остаток дня он мог уже провести с матерью и прибывшим для приветствия старым другом его отца, который расспрашивал о тысячи подробностей пребывания короля в Польше.

Витке из его речи и в целом, что тут видел и слышал, мог легко убедиться, что саксонцы с завистью и пренебрежением поглядывали на Польшу, которая отбирала у них курфюрста, а страну изнуряла, потому что из неё постоянно вытягивали деньги, а хватить их не могло.

На тайных сетованиях над положением прошел целый день. Назавтра объявили о приезде царя, который заранее уже предписал строжайшее инкогнито. Приказы Августа препятствовали этому.

Снова одетый по-немецки, Витке с утра уже должен был примешаться к ожидающим прибытия Петра урядникам двора и слугам.

Наконец долго ожидаемые кареты, которые привели генерал Росе и Рехенберг, начали въезжать во двор замка со стороны конюшни прямо в приготовленные и сильно освещенные покои.

В трёх первых каретах были: генерал Лефорт, чиновник военного министерства Головкин и канцлер, сопровождающий Петра. Только из четвёртой вышел царь, в коротком, по испанской моде, кафтане, с рукавами, висящими навылет, облегающих штанах и простых голландских башмаках, с очень коротко остриженной головой, на которой был род чёрного беретика, но, видя множество глаз, обращенных на него при высадке, он снял шапочку и заслонил ею лицо, дабы его не узнали.

Едва войдя в великолепные апартаменты, которые он быстро измерил глазами, царь потребовал еды. Стояла она готовой в столовом покое. Он сел к столу, но, немного поспешно перекусив, выпив вина, он поднял голову и воскликнул: