Король согласился на это, равно как и подкоморина. Ждало её княжество Цешинское.

Роман с Любомирской, который бы в Саксонии ни большого значения, ни огласки не имел и скандала бы не вызвал, в этой Польше, в которой почитали семейные узы, где женщина была невидимым духом хранителем домашнего очага, произвели огромное впечатление. Не слабость женщины, не легкомыслие короля придавали ему значение, но прозрачность, унижающая права Бога и людей.

В Польше не раз могла случиться подобная история, но её по крайней мере из уважения к добродетели старались скрыть, а не хвалиться и на свет выставлять.

Тут сидящий на троне этот Божий помазанник, который при коронации надевал одежды священника, который был хранителем веры и народного закона, топтал и то, и другое со святотатственным пренебрежением.

В иных краях это можно было оправдать и объяснить тем, что король стоял над всяким законом, потому что сам законы давал и отбирал, мог для себя в них сделать исключение. В элекцийной Речи Посполитой этот исключительный характер царствующего не существовал. В начале этой новости, расходящейся по стране, но рассказанной на ухо, чтобы не особенно доходила до молодежи, не хотели верить. Имя Любомирских делало ее сомнительной. Король потерял много у тех из своих сторонников, которые возлагали на него надежды. Мог ли реформировать Речь Посполитую тот, кто себя обуздать не мог? «Quid leges sine moribus!» – шептал Яблоновский, а вторили ему такие, как Станислав Лещинский, как многие другие, чистые и законные люди… Не могли они того принимать легко, что касалось семьи, женщины, самых святых и самых дорогих уз… Прекрасная Уршула заметила вскоре, что, кроме Товианьских и немногих других фамилий, все с ней порвали. Она должна была искать себе новых друзей на саксонском дворе, между немцами и той космополитичной аристократией, которою окружил себя Август, находя её более удобной, чем своё, саксонское дворянство.

Входило это в традиции и обычаи двора, чтобы окружать себя иностранцами. Почти в это самое время в Саксонии ограничили права дворянства, не допуская в совещательные собрания (Landesversammlungen), кроме тех, кто по мечу и кудели могли себя вывести из четырёх дворянских поколений, и урядников высших степеней.

Этот род верноподданических сеймов, хотя не имел ни малейшей силы, выдавался ещё грозным. Итальянцы, швейцарцы ещё в более значительном числе были привлечены в армию и для службы короля.

Каждого, кто знал две страны – теперь соединённые под одним скипетром – поражала неизменная разница их уставов. Август в начале пренебрегал ею, как всем, полагая, что с лёгкостью вековые свободы сможет стереть, но шум, какой вызвали саксонские войска, занятие в Варшаве ими арсенала, против которого запротестовал Кутский, а Август должен был ему уступить, убедили его, что свержение вековых институций, сросшихся с жизнью народа, вовсе пренебрегаемо быть не могло.

Хотя в этом году король имел столько важных дел, что, казалось, для них должен будет отказаться от своего любимого развлечения, отказаться от карнавальной ярмарки в Лейпциге было выше его сил, остаться в тихой и скучной Варшаве, когда там объявили о прибытии знаменитых гостей, среди иных Софии Каролины Прусской, дамы, славящейся злобным остроумием.

Любомирская также очень желала узнать этот карнавал, который Август ей так нахваливал. Чем он был, это сейчас трудно рассказать. Достойные гости забывали на какое-то время о своих высоких положениях, смешивались с толпой и веселились как простые смертные. Август инкогнито, с трубкой во рту, ездил на коне возле ярмарочных строений, высматривая красивые личики.

Так случилось, что в этом году на ярмарку съехались одновременно, не зная об этом, Любомирская, графиня Аврора Кенигсмарк, сбежала из Варшавы графиня Эстер и госпожа Хаугвитс, некогда Кессель, первая явно объявленная метресса, которая предшествовала графине Кенигсмарк.

Любомирская выбралась на объявленный бал-маскарад. Была на нём София Каролина. Король, естественно, оказывал ей тут почтение. Она захотела составить для него кадриль, обещая ему выбрать четырёх самых прекрасных девушек. Во главе их поставили Августа с Уршулой, рядом и напротив – заранее уже найденных Кенигсмарк, Эстер и Хаугвитс. Только тогда, когда танец начался, эти девушки узнали друг друга и догадались о злобной выходке княгини, которая исчезла. Август тут же догадался, открыл в масках бывших любовниц, но не допустил, чтобы раздраженные и обиженные, они доставили удовольствие той, которая кадрилью болезненно хотела дать ему почувствовать его непостоянство.

По очереди каждую из них он должен был умолять и заклинать, чтобы весёлыми лицами приветствовали друг друга и не показывали себя, по крайней мере, обиженными.

Аврору уже опыт с Фатимой научил быть потакающей, Эстер король должен был умолять, пани Хаугвитс должна была пойти по их примеру. Трудней всего пришлось добиться от Любомирской, чтобы стояла в одном ряду с теми дамами, которые считали её за самую последнюю.

Август должен был её обещаниями, уверениями, настояниями как-то вынудить к принятию без вспыльчивости уже свершённое зло. Только весёлость и равнодушие могли сделать кадриль нейтральной и предотвратить скандал.

С деланной, вынужденной весёлостью они протанцевали, громко смеясь, а в душе проклиная эту кадриль, в которой король с презрением на лице, с грацией и свойственным ему равнодушием подавал по очереди руки прошлому и настоящему. Для прекрасной Уршулы, которая льстила себе, что будет последней и останется у его бока навеки, было это страшное Momento mori.

Наперекор Софии Каролине, которая, укрывшись, следила за всеми движениями этих дам, с ревностью в сердцах, соприкасающихся друг с другом и стреляющих огненными взглядами, Август всех их вместе с их партнёрами пригласил на общий ужин, на котором с болью, унижением, гневом в сердце, красивая Уршула играла роль хозяйки.

Кёнигсмарк, самая холодная из них, с панской гордостью и равнодушием, свободней других остроумничала, сильно задевая короля, который принимал её остроумия с покорностью своей судьбе.

Сквозь специально наполовину открытые двери та, которая создала эту прекрасную кадриль, могла, незамеченная, убедиться, что Август с грозным величием, неомрачённый, господствовал среди этих богинь.

В делах его сердца, ежели такая распущенность может иметь что-то общее с сердцем, было это только начало; мир недоумевал, потому что распущенность дошла аж до чудовищных выходок.

Конец первого тома

Том II

I

Бедный Витке. После первых попыток сближения со двором при помощи Константини, поражённый тем, что должен был быть простым безвольным инструментом в руках камердинера, не показываться перед королём и не дать узнать о себе, он очень хотел признать за своей амбицией поражение и вернуться к торговле.