Я был растроган доверенным мне учением, но не сумел избавиться от великой печали, охватившей меня, когда услышал приговор, вынесенный жизни: свет солнца, женские фигуры, камни Тулузы по-прежнему завораживали меня. Сидя у себя в саду и размышляя о мудрости совершенных, я наблюдал, как пчела кружит над созревшим персиком, слышал шелест листьев, видел промелькнувшую над куртиной тень от пролетевшей в небесах птицы и, очарованный преходящей красотой этих картин, испытывал угрызения совести. Только много позднее мне довелось понять, что и пчела, и тень от птицы, и шелест листьев становятся ещё прекраснее, когда, отстраняясь от всего бренного, мы преисполняемся всеобъемлющей любви…

Однажды вечером, часов около пяти, посланец потребовал меня к графу, который посвятил меня в рыцари и теперь разговаривал со мной на равных. Почти каждый вечер мы отправлялись для беседы к некоему Юку Жеану, обитавшему в доме на задах собора Сен-Сернен. Граф любил этого человека по причине его великой простоты. Мне не слишком нравились эти встречи, и я всегда находил предлог для опоздания.

Граф, похоже, ждал меня, ибо я увидел, как, стоя на втором этаже у окна, он делал мне знаки, свидетельствующие о его крайнем нетерпении. И надо же: пока я поднимался по лестнице, графа хватил удар — со стариками это случается. В тот момент, когда я открывал дверь, у него задрожали ноги, и он рухнул в кресло.

— Как вы долго! — воскликнул Юк Жеан. — Граф Тулузский ждал вас, чтобы сделать нам обоим сообщение чрезвычайной важности.

Глядя на графа, я понял, что он при смерти. Наверное, он действительно хотел что-то сказать, но его сразил паралич. Граф обездвижел и издавал нечленораздельные звуки, только ноги его ещё шевелились. В конце концов застыли и они. Взгляд его выражал сильнейшее желание. Юк Жеан и я, мы оба были такого мнения. Но что за желание? Видимо, он хотел исповедаться. Но кому? На протяжении многих лет графа Тулузского по его собственному повелению повсюду сопровождал совершенный альбигоец Бертран Марти. Граф часто говорил своим близким о тайном желании примкнуть к новой вере. Стоило ему почувствовать себя нездоровым, как он тут же приказывал: «Скорее, приведите Бертрана Марти».

С другой стороны, недавно его исповедовали католические священники, и он тайно принял причастие в церкви квартала Дорад. На нём тяжким бременем лежал груз многократных отлучений. Но священники закрыли на это глаза. Несколькими месяцами раньше епископ Фолькет вернулся в Тулузу, и в его присутствии графу пришлось делать хорошую мину при плохой игре. Епископ поспешил напомнить духовенству, что суровая епитимья, наложенная на графа, может быть снята только Папой, и пообещал письменно ходатайствовать за графа. Но прошло время, и граф вновь призвал Бертрана Марти. Кого теперь молча звал он искажёнными судорогой губами?

— Не имеет значения, речь идёт об одном и том же Боге, — тихо сказал мне Юк Жеан, человек здравомыслящий, но недалёкий.

Я взял своего господина на руки и отнёс на кровать. Его молящий, исполненный ужаса взгляд наполнил меня состраданием. Я сожалел, что не был священником и не мог даровать ему отпущения, которого он так просил. Даже мысленно задался вопросом, не поклясться ли мне на распятии, что я, не поставив его в известность, стал совершенным, и дать ему, хотя бы для виду, консоламент…

У меня ни на что не хватило времени: послышался шум, дверь с треском распахнулась, и в комнату ввалился аббат из собора Сен-Сернен. За ним бурлила заполонившая всю лестницу толпа каноников. Этот аббат прибыл в Тулузу совсем недавно, вместе с Фолькетом, но уже успел прославиться своим жестокосердием; выражение его лица не предвещало ничего хорошего. Наверное, кто-то из слуг преждевременно сообщил ему о смерти графа, а неподвижность простёртого тела была для него достаточным подтверждением смерти. Поэтому, мельком бросив взгляд в сторону «усопшего», он сурово провозгласил:

— Тело графа Тулузского принадлежит аббатству Сен-Сернен.

Подойдя к нему, я прошептал:

— Хвала Господу! Наш сеньор не умер. Его всего лишь разбил паралич!

Краем глаза я видел, как у себя на кровати мой господин делал сверхчеловеческие усилия, пытаясь обрести дар речи.

Вместо того чтобы проверить мои слова, аббат брезгливо отшатнулся и произнёс, обращаясь к своим каноникам:

— Уберите этого жалкого еретика. Его присутствие возле тела нашего сеньора Раймона оскверняет покойного.

У меня не было ни время, ни желания объяснять, насколько глупо требовать служек убрать меня.

— Граф жив, — сказал я, окидывая взглядом застывшие лица церковников.

Тут на лестнице послышались громкие голоса, и, расталкивая каноников, пытавшихся помешать вновь прибывшим войти, в комнату ворвались рыцари ордена святого Иоанна Иерусалимского.

— Тело графа принадлежит аббатству, — не терпящим возражений тоном отчеканил аббат.

— Оно принадлежит госпитальерам, — громогласно возразил приор ордена.

Тесные узы связывали графа Раймона с рыцарями-иоаннитами: он поручал им от его имени раздавать милостыню, доверил им своё завещание и, скорее всего, действительно просил их позаботиться о погребении его тела. Это право влекло за собой немалые преимущества. Община, взявшая на себя погребение, на протяжении трёх дней получала множество разного рода пожертвований.

— Граф не умер, — изо всех сил крикнул я.

Но не смог перекричать орущих монахов. Приор госпитальеров сорвал с себя белый плащ, украшенный золотым крестом, и бросил его на кровать, давая понять, что не собирается уступать. Плащ был тяжёлый, и я испугался, как бы господин мой не задохнулся под ним. Аббат попытался сдёрнуть плащ, однако приор мощной дланью ударил его в плечо. Пронзительно завизжав, аббат изловчился оцарапать приора. Между толпившимися за пределами комнаты госпитальерами и канониками завязалась рукопашная.

Подбежав к своему господину, я откинул плащ: граф уже хрипел. То ли ужас разыгравшейся подле него сцены, то ли страх не получить причастия поторопили прибытие неодолимой силы, уводящей душу человека из мира живых. Глаза его больше ни о чём не просили. Увидев, как гаснет трепещущий в них огонёк, Юк Жеан и я склонились над графом, но взор его уже превратился в зеркало небытия…

Граф Тулузский не погребён до сих пор[22]. Госпитальеры силой увезли его тело и поместили в открытый гроб, к которому жители Тулузы приходили лить слёзы. Но епископ Фолькет письменным приказом запретил рыцарям-иоаннитам хоронить тело отлучённого в освящённой земле. На слёзные уговоры народа епископ ответил, что надо ждать решения Папы. Решение так и не было принято. Гроб заколотили, из зала приёмов обители госпитальеров перенесли в часовню и там поставили в угол, а потом и вовсе задвинули в тёмный маленький сарайчик, где хранился садовый инвентарь.