Наум Исаакович будто догадался об этом. Едва лишь солнце засверкало в полную силу, он порадовал меня известием, что в его бинокль уже наблюдаются верхушки мачт, на которых вокруг стадиума «Сибирь» развевались знамена с гербами команд реал-технофайтеров. Я попросил бинокль, после чего долго выискивал между рядами высоток милые сердцу атрибуты прошлой жизни и по наводке Кауфмана все-таки нашел. Едва у меня перед глазами замаячил ориентир, как вялость моя улетучилась бесследно, а в душе заиграла тяга к дальнейшим путешествиям, которая, по всем признакам, должна была напрочь исчезнуть после вчерашнего инцидента.

Мой второй дом, где я провел почти половину сознательной жизни, – стадиум «Сибирь» – манил меня развевающимися на ветру флагами. Словно старый друг, что приметил вдалеке запропастившегося невесть куда приятеля и теперь радостно подзывает его к себе. Я тоже был рад снова видеть знакомый до боли стадиум и спешил к нему навстречу, веря, что в родных стенах мне с друзьями не угрожает опасность. К тому же очень хотелось повидаться с кем-нибудь из знакомых, которые, я надеялся, непременно должны были попасться нам на стадиуме либо поблизости от него. Слабо верилось, что на огромных пространствах «Сибири» – полигонах, коридорах, студиях – не осталось ни одной живой души, помнившей незабвенного капитана Гроулера.

Наум Исаакович оставил в покое компас, поскольку даже мне – профану в древнем ориентировании – было ясно, куда идти. По мере того как мы приближались к стадиуму, стяги над ним становились все заметнее, постепенно превращаясь из разноцветных пятнышек в хорошо различимые вымпелы. Я уже мог невооруженным глазом определить, какое из знамен принадлежит «Молоту Тора». Огромные полотнища, каждое площадью в две тысячи квадратных метров, волнами развевались на мачтах и синхронно меняли направление по воле ветра. Наши знамена еще ни разу не сложили свои гордые крылья, поникнув от штиля, – бушующий на километровой высоте ветер не утихал никогда.

На пути к стадиуму Наум Исаакович доказал, что уроки вчерашнего дня отложились в его голове основательно. Причем даже основательнее, чем хотелось бы. Теперь дядя Наум отрывался от группы крайне редко, однако все равно продолжал двигаться впереди, видимо, не хотел выглядеть усталым стариком, плетясь следом за нами. Его обязанности проводника в это утро свелись к минимуму – с появлением на горизонте стадиума я начал узнавать прилегающие к нему территории. Поэтому энергичный Кауфман без колебаний взял на себя роль дозорного. Приближаясь к очередному повороту, он жестом придерживал нас, так же знаками призывал к тишине, а затем подкрадывался к углу и осторожно выглядывал из-за него. Не обнаружив ничего подозрительного, дядя Наум звал нас к себе и давал «добро» на дальнейший путь. Все это делалось Кауфманом так артистично, что я с трудом сдерживал улыбку. Но деликатно помалкивал: пусть лучше он ведет себя так, чем пялится на компас и прет напролом.

Первое время я радовался, глядя на Наума Исааковича, адаптировавшегося к современным городским реалиям. Радовался, пока не убедился, что его адаптация принимает параноидальный характер.

Проявлялось это обычно так:

– Капитан, вы тоже видите засаду за тем кредитным терминалом? – зловещим шепотом спрашивал меня Кауфман, указывая на настороживший его объект. – Я засек возле него какое-то подозрительное копошение.

– Да это же просто бродячая собака, дядя Наум, – приглядевшись, успокаивал я его. – Наверное, кто-то набросал там объедков, вот она и роется в них.

– Вы уверены? – недоверчиво хмурился Кауфман. – Сроду не встречал таких крупных собак, сами посудите, с чего им жиреть-то сегодня? Ну-ка присмотритесь внимательнее, молодой человек!

– Бросьте, Наум Исаакович! – раздраженно отмахивался я. – Даже будь это фиаскеры, сколько человек спрячется за терминалом? От силы два. Ручаюсь: поодиночке эти двуногие псы нападать точно не отважатся.

– Те, с которыми вы вчера имели беседу, может, и не отважатся. Однако не забывайте, что вокруг еще шастает полным-полно всякого сброда…

И так происходило почти на каждом углу. Кауфман пререкался, покуда хватало моего терпения. Когда же оно иссякало, я вытаскивал топор и, выходя из-за укрытия, показывал упрямцу всю безосновательность его подозрений.

– …И все-таки уверен, что негодяи здесь были! – ворчал дядя Наум, проходя мимо рассекреченной им «вражеской западни». – Наверняка испугались и скрылись. Быстро бегают, мерзавцы…

К счастью, медлительные и непуганые мерзавцы ошивались в то утро далеко от нашего маршрута. Три или четыре раза мы наблюдали с высоты пятого яруса малочисленные банды фиаскеров, промышлявших ниже, а однажды даже стали свидетелями потасовки между бандами.

– Стая собак, не поделившая кость! – глядя на них, фыркнула Каролина, презрительно скривив губки, и была абсолютно права.

В роли кости выступал почти пустой раздатчик глюкомази, валявшийся там же. Смотреть на мутузящих друг друга чем попало фиаскеров было противно до отвращения. Несколько вооруженных били одного безоружного, упавшие запинывались ногами и добивались палками. Фиаскеры блажили, брызгали слюной и сквернословили такими словами, от которых сгорели бы со стыда даже лишенные эмоций виртоличности. Растрепанные подруги фиаскеров, уже с трудом подпадающие под определение «прекрасный пол», таскали соперниц за волосы, визжали и расцарапывали им лица. Гвалт стоял такой, что его наверняка слышали даже на нулевом ярусе. Новые хозяева города проходили закалку в горниле уличных баталий, и вряд ли молот наших гуманных законов сумел бы перековать обратно то, что должно было в итоге выйти из этого горнила…

Главные ворота стадиума находились ярусом выше. Я уведомил об этом Кауфманов, и, когда до «Сибири» оставалось порядка часа ходьбы, мы выбрали самый безопасный переход и поднялись еще на сотню метров ближе к небесам. Я сомневался, разумно ли входить на стадиум с площади Победителей, через парадный вход. Однако останься мы на прежнем ярусе или спустись ниже, то, вероятнее всего, наткнулись бы лишь на запертые служебные двери, а терять драгоценное время на взлом дюжины замков было нерационально. Напомню, что в календаре реал-технофайтинга на начало кризиса значилось межсезонье, поэтому и было проблематично отыскать на стадиуме открытые выходы.

Главные ворота тоже перекрывались в межсезонье. Только ворот как таковых там не имелось, а стояли турникеты с мембранами ограничительных силовых полей. Я вполне логично рассудил, что если защитные купола в нашем поселке не функционируют, то мембраны на турникетах также, по идее, должны были отключиться – системы-то одинаковые. Кауфман назвал мое предположение здравым и безоговорочно его поддержал.

Чтобы обежать площадь Победителей по периметру, спортсмен вроде меня затратил бы минут сорок. В центре площади возвышалась полукилометровая монументальная стела с выгравированными на ней именами великих реалеров прошлого, среди коих присутствовало и имя моего учителя Ганнибала. Вместе площадь и стела походили на донельзя увеличенную копию кауфмановского компаса, где роль стрелки выполняла тень, отбрасываемая обелиском. В течение дня стрелка-тень с запада на восток медленно проползала по северному сектору площади Победителей и в полдень указывала строго на север. Не познакомься я с Наумом Исааковичем и его антикварными приборами, вряд ли бы когда-нибудь при взгляде на площадь Победителей меня посетило подобное сравнение.