— Связи со штабом полка нет, — доложил он капитану.

— Связь должна быть, — жестким тоном проговорил Горшков, — обязательно должна. Если не с полком, то с дивизией. Пробивайся!

Радист — потный, веснушчатый, в пилотке, перевернутой звездочкой назад, приложил палец ко лбу, затем глянул вверх, на макушку скошенного, с обшелушившимися боками каменного утеса и глубокомысленно проговорил:

— А что, если я заберусь на этот пупырь, а? Вдруг там связь будет?

— Действуй! — одобрил его капитан, оценивающе скосил взгляд на утес: ведь если радисту удастся оттуда связаться со штабом, то Горшкову тоже придется карабкаться туда, в небеса.

Недолго думая радист нацепил рацию себе на плечи и забухал сапогами к каменной расщелине, по которой было удобнее всего карабкаться на пупырь. По дороге радист остановился — он словно бы прочитал мысли Горшкова, — зацепился рукой за выступ, развернулся:

— Товарищ капитан, если будет связь, вам придется сюда забираться…

Капитан только рукой махнул:

— Ничего, сержант, это я выдержу. Главное, чтобы связь была.

Сержант кивнул и полез дальше, осыпая сапогами и без того облупленные, здорово полысевшие бока каменного пупыря, помогая себе уханьем, короткими вскриками, пыхтением. Хоть и не лазил радист никогда в горы, об альпинизме только слышал, а пупырь он одолел — через некоторое время выпрямился на макушке замшелого утеса и горделиво взметнул над собой кулак:

— Знай наших!

Аппаратуру свою радист наладил быстро, вскоре стало слышно, как он монотонно, на одной ноте, бубнит в пятак ларингофона, вызывая штаб.

— Товарищ капитан, — похвал Горшкова Мустафа, — внизу немцы опять белым флагом размахивают. Похоже, к нам снова парламентеры целятся.

— Пусть целятся, эта штука — невредная. — Капитан даже бинокля не попросил, чтобы глянуть на город, на парламентеров; на черный дым, висящий над полыхающим горючим, который начал редеть, плыл теперь не густыми сплошными космами, а охапками, с интервалами, — поинтересовался у переводчика: — Пранас, ну что скажешь?

— Парламентеры пока еще не вышли из городка.

— Не спешат, значит. — На лице капитана появилась жесткая, какая-то чужая улыбка, в следующий миг он согнал ее, в глазах возникла тревога, ее сменила озабоченность, но потом не стало и озабоченности. — Ну а мы тем более не будем спешить, — сказал он и задрал голову, глядя на пупырь: как там сержант с рацией?

Сержант продолжал монотонно бубнить в эбонитовый черный пятак ларингофона, который держал перед собой, как дама обычно держит зеркальце — с откляченным мизинцем, — горбился, будто старик, накрывая своим телом рацию, вдруг он обрадованно выпрямился и прокричал звучно — голос у него восстановился, словно у командира пионерского отряда, гордо вышагивающего перед школьным строем:

— Й-йесть связь!

Капитан поспешно развернулся и, молодо разбрызгивая сапогами каменную крошку, полез на макушку пупыря, к радисту, — лез долго, запыхался, почти выдохся, гимнастерка его сделалась темной от пота, даже пилотка и та стала мокрой и соленой, дважды чуть не сорвался и не покатился вниз, но все же удержался… Когда поднялся на макушку пупыря, его встретила виноватая, очень раздосадованная улыбка сержанта.

— Связь оборвалась, — сказал он, сожалеюще развел крупные, испачканные глиной руки. — Горы…

— Налаживайте связь, — Горшков кулаком опечатал воздух, — кровь из носу, но связь должна быть.

Он присел на камень, спиной, лопатками оперся о другой камень, выбил изо рта неприятно тягучую, какую-то горячую слюну, с надсаженным хрипом отдышался.

— Шестнадцатый, шестнадцатый… Шестнадцатый, — тускло, механически выдавливая из себя слова, забубнил радист, — шестнадцатый…

«Шестнадцатый» — это был позывной штаба полка.

— Давай-ка, друг, переключайся на дивизию, — надорванно просипел Горшков, — в дивизии радио помощнее.

— Шестой, шестой, шестой… — послушно начал вызывать радист. Через несколько минут вскинулся возбужденно: — Й-йесть шестой! Ответил.

— Ну-ка, друг, передай-ка мне свой матюгальник. — Горшков протянул руку, сержант сунул ему в пальцы эбонитовый пятак переговорного устройства.

— Шестой, это тридцать второй. — Капитан откашлялся, выбил из глотки хрип, повторил свой позывной: — Это тридцать второй.

— Тридцать второй, это не шестой, это первый, — услышал он далекий, искаженный горами и грозой, вставшей на пути волн, голос, подтянулся невольно: капитан хорошо знал, что первый — это позывной самого командира дивизии, генерала Егорова.

— Извините, товарищ первый, — виновато проговорил Горшков, — не узнал.

— А ты и не обязан узнавать меня по голосу, сынок. Чего там у тебя произошло? — Последние слова генерала заглушил шумовой обвал, будто с недалекой каменной макушки свалилась лавина. Через несколько секунд шум исчез.

— Итак, что произошло? — вновь спросил генерал.

Горшков коротко, стараясь не растекаться «мысию по древу», объяснил. Генерал не выдержал, присвистнул лихо, как мальчишка.

— Сколько, говоришь, фрицев там скопилось? — В голосе его появились неверящие нотки.

— Полторы дивизии плюс отдельный танковый полк… Плюс еще разные сопутствующие службы. В общем, полная коробочка, товарищ первый… Что делать?

— Как что? Принимать капитуляцию. Пересчитать оружие, технику, выделить человек тридцать охраны и ждать представителей из штаба дивизии.

— Если долго буду ждать, отклонюсь от графика, товарищ первый.

— А вот этого тебе, сынок, никто не позволит. И мне никто не позволит.

— Вас понял, товарищ первый, — неожиданно повеселевшим голосом произнес Горшков — он теперь знал, за что придется отвечать, а за что нет, отер влажной пилоткой лицо.

— Действуй, сынок! Конец связи, — пророкотал на прощание генерал, и голос его вновь накрыл шумовой шквал.

— Посиди пока здесь, — попросил Горшков радиста, — подежурь. Мало ли чего… Вдруг снова понадобится первый? — Горшков натянул пилотку на макушку, затем залихватски сбил ее набок и, мелко перебирая ногами, почти покатился вниз: парламентеры с белым флагом уже достигли кромки дороги, осталось метров сто всего.

Он перемахнул через расколотый пополам рыжеватый камень, огромным гнилым зубом выступающий из плоти пупыря, въехал сапогами в осыпь, стекающую по косой ложбине вниз, оскользнулся и чуть не сел на задницу, но не сел, удержался на ногах, проехал на сапогах метров пять и уперся в следующий зуб — такой же гнилой. Может быть, даже более гнилой, чем первый, тот был расколот только надвое, а этот — на несколько частей… Горшков уперся в зуб одной ногой и перевел дыхание.

Отсюда горная долина, украшенная нарядными домиками, была видна очень хорошо, можно было даже рассмотреть багровые крыши домов, закатившихся за пологий каменный увал, — с дороги их не было видно.