— Жалко. — Ельков поморщился. — Мне так хотелось побывать в Праге.

— Петр Иванович, вы там будете. Только чуть позже нас. С разницей в несколько часов. Но если танки и пушки нашей колонны не придут в назначенное время, если я не доложусь о прибытии, меня отдадут под трибунал.

Ельков шумно вздохнул, вяло пошевелил пальцами, поправляя портупею, которую только что поправил Горшков.

— Ладно. На войне я привык к несправедливым решениям. Мне уже даже и обидно не делается.

— Вот и добро, Петр Иванович. А пока готовьтесь принимать трофеи.

Перед тем как уйти с разведчиками в городок, Горшков тщательно проинструктировал земляка:

— Фильченко, сигналом отбоя будет зеленая ракета. Пока я не дам ее, пушки и минометы держи в состоянии «товсь!». Немцев много, сам видишь. Всякое может случиться.

— Понял, товарищ капитан, — сдержанно проговорил Фильченко.

— Если же я дам красную ракету, стреляй по направлению ракеты. Да ты и сам все увидишь в бинокль, Фильченко. Не первый ведь год замужем, да? Все усвоил, земляк?

— Все.

Лейтенанту-танкисту, юному белобрысому пареньку, оставшемуся на дороге вместо Пищенко, Горшков сказал:

— Сажай моих разведчиков на броню, идем по дороге вниз, к границе городка.

— Идем всеми машинами?

— Всеми.

Лейтенант лихо козырнул и помчался к своему танку.

Передача пленными оружия много времени не заняла и произошла без осложнений. Один немецкий офицер застрелился — не захотел швырять в общую кучу свой наградной «вальтер», подаренный ему лично Клейстом, — вот единственная потеря той капитуляции. Гораздо больше потерь осталось после стрельбы семидесятишестимиллиметровок Фильченко — снаряды, пущенные умелой рукой, людей не жалели, плоть кромсали в клочья, рвали не только плоть — рвали каленый металл. Эти потери еще предстояло подсчитать.

Въезд в городок, заваленный покореженной техникой, разобрали довольно быстро, на выезд потратили чуть больше времени, дорогу заклинил перевернувшийся штабной танк, который зарылся в землю корпусом по самые гусеницы — ни сдвинуть его, ни поднять, он сделался такой же плотью гор, как и здешние скалы, срубленная башня танка валялась, будто гигантская каска, в пяти метрах от машины.

В конце концов справились и с обезглавленным танком — его подцепили тросами сразу три «тридцатьчетверки» (опасное мероприятие, но капитан Пищенко его осилил) и, выворачивая из земли камни, куски асфальта, ржавые железки, гнившие тут еще с поры крестоносцев, отволокли на пятнадцать метров в сторону, в плоский каменный ложок и оставили там — пусть гниет вместе со старым железом.

Дорога на Прагу была открыта.

Горшков уселся в головной «виллис» и, глянув на длинную, подавленно шевелящуюся людскую кишку — это немцы выстроились в колонну, чтобы проследовать за увал, в долинку, отведенную им для «отдыха», были они тихие, как куры, сами себе неприятные, не говоря уже о Горшкове с разведчиками, — подал водителю команду, которую тот ждал:

— Трогай!

В третьем от головы «додже» следовал в Прагу ефрейтор Дик, с головою накрытый плащ-палаткой, словно бы ему было холодно, зуб на зуб не попадал, но ефрейтор был тихий-тихий и зубами не стучал.

…Похоронили Дика в Праге, — в Москву, как хотел Горшков, тело отправить не удалось, — на Ольшанском кладбище, там, где и поныне лежат наши ребята, сложившие голову за чешскую столицу; лежат там, кроме Дика, и другие разведчики, целых пять человек. Среди них — сержант Коняхин, несостоявшийся завхоз разведгруппы и рядовой Юзбеков. Лежит там и младший лейтенант Фильченко.

Когда Горшков начинает вспоминать о них, лицо его обязательно делается скорбным, а губы начинают предательски дрожать…

Отправившись в очередной раз к солнечным часам, Борисов на тропке, выводящей к пятачку, где была установлена размеченная делениями-рисками фанерка, обнаружил мертвую девушку. Она не дошла до часов буквально десять метров, присела на закраину сугроба, чтобы перевести дыхание — дыхание перевела, а дальше совладать с собою не смогла и завалилась набок, ткнулась головою в снег, замерзла. Смерть в блокадном Питере — штука обычная.

Покачиваясь из стороны в сторону, втыкаясь локтями в высокую стенку прохода, прорубленного в сугробах, Борисов вышел на пятачок, обрамленный старыми тихими деревьями. Возможно, этим деревьям после лютых нынешних морозов уже и не жить — из-под инея видна лопнувшая, словно бы по косой простреленная кора, в ломины высовывается белая стеклистая ткань, сучья обвисли, омертвели. Борисов окутался мелким паром, мигом превратившимся в звонкий иней, — подошел к девушке, попытался перевернуть ее. Даже сквозь ткань пальто ощущалось, какие у нее худые детские плечи, костлявые лопатки, и Борисов, который немало повидал смертей в эту страшную зиму, ощутил внутри далекую сосущую боль.

Понимая, что слова тут лишние — да и что сделаешь словами-то, — Борисов напрягся, переворачивая девушку, закашлялся, но так ничего и не смог сделать — голова девушки вмерзла в снег. А вот тело — странное дело, Борисов никогда с таким не сталкивался — гнулось.

Обычно, если человек умирает на морозе, холод в ту же секунду обращает его в камень, в дерево — разве что только кожа не слезает с несчастного, тело делается настоящей колодой, хоть рубанком стругай, — а здесь гнется. Может, эта девушка в толстом мужском пальто умерла совсем недавно? Но тогда бы голова не вмерзла в снег.

Сквозь сжатые зубы, чтобы не обморозить глотку, Борисов всосал в себя воздух, подержал его во рту, словно чай, потом трудно и громко проглотил. Борисов считал себя человеком решительным, поэтому предпочитал больше действовать и меньше рассуждать. Надо было действовать.

Он попробовал подсунуть под голову девушки пальцы, вытянуть ее из снега, но снег был плотным, сталистым, его брать можно было только газовой сваркой либо крушить ломом, голыми пальцами не возьмешь, засипел, окутываясь ломким сыпучим паром, попытался пробить снег руками, но снова потерпел поражение — ноздреватый крутой сугроб был сильнее его.

От отца своего Борисов слышал, что в жилах их рода течет смешанная кровь. И чем ее только не разбавляли, чего только в ней не набралось — в их семейном племени были и быстрые, схожие со стремительными тенями, которые отбрасывают летящие звезды, цыганки, и задумчивые армяне, приехавшие в Питер из древней Зангезурии и занявшиеся здесь просветительством, книгопечатанием и развитием изобразительного искусства — с ними род Борисовых перекрещивался дважды, затесался даже узкоглазый бурят, путешествующий зимой на лыжах, подбитых рыбьей шкурой, — все понемногу оставили свое. От одних Борисову достались в наследство спокойствие и умение сосредоточится, от других взрывчатость, от третьих умение читать чужие мысли, от четвертых доброта, от пятых выносливость, твердость — если уж намечал цель, то обязательно достигал ее, чего бы это ни стоило…