А генерал сложил платок в несколько сгибов, выпрямился, в сторону Горшкова он старался не смотреть, и произнес тихим, но настойчивым голосом:

— Я готов к переговорам.

Горшков произнес всего лишь одно слово — назвал имя переводчика, — будто команду подал:

— Пранас!

— Никаких переговоров не будет, — сказал генералу Пранас Петронис, — условие одно и только одно: безоговорочная сдача. Если на это не согласитесь, то подлежите полному уничтожению.

На лице генерала нервно задергалась какая-то мышца, рот сжался в твердую прямую линию, и генерал стал походить на мумию. Не знали ни Горшков, ни Петронис, что генерал этот получил рекомендацию от самого Деница, занявшего пост фюрера, — пробиваться к американцам и оружие сдавать только им.

Когда генерал спросил у Деница, что все это значит, тот запнулся на секунду, а потом ответил открытым текстом, не боясь, что кто-то его подслушает: англичане с американцами пришли к единому выводу, что оружие это понадобится немцам завтра, чтобы послезавтра бороться с русскими.

Так что, сдавая оружие русским, генерал нарушал приказ Деница, потому и задергалось его лицо, и отвердели, сделавшись деревянными губы.

А с другой стороны, война проиграна, главное сейчас — сохранить людям жизнь.

— Хорошо, — наконец нарушил молчание и разлепил губы генерал, — я подпишу протокол.

Вскинул голову капитан, сощурил глаза, пробежался взглядом по неровным горным макушкам, словно бы пересчитал их, не задержался ни на одной — ничего интересного там не было, — и произнес тихо, спокойно, ровно бы для самого себя:

— Никакого протокола мы составлять не будем, протокол составят другие люди, скорее всего, командир нашей дивизии генерал Егоров. Это произойдет через два часа. Оружие же надо сдать сейчас, немедленно. — Горшков звонко стукнул ногтем по стеклу часов, повторил, словно бы удивляясь тому, почему генерал не понимает таких простых вещей: — Немедленно!

Выждав немного, Горшков повернулся к стоявшему неподалеку командиру артиллеристов Фильченко и рявкнул громовым голосом:

— Заряжай!

Фильченко лихо шибанул друг о дружку каблуками разбитых сапог:

— Йе-есть зар-ряжать!

Пушки уже были заряжены — последними снарядами, — но по приказу Фильченко командиры двух ближайших расчетов открыли затворы и из стволов медленно вылезли тяжелые латунные тела снарядов, покрытые мелкими зеленоватыми разводами окиси. Очень устрашающее было зрелище. Как это сделали пушкари, только им это и было известно.

Один из артиллеристов нырнул под ствол пушки, извлек промасленную тряпку — на тряпку пошла форменная немецкая рубашка, содранная с какого-то немецкого унтера, — и спешно протер ею корпуса снарядов, сами гильзы, — и снаряды засияли, как новенькие.

— Но ведь по международным правилам положено оставлять протокол… — уныло затянул генерал.

— А мне международные правила неведомы, — обрезал его Горшков, обрезал специально, чтобы генерал помнил не только сорок первый год, когда «прусские били русских», но и год сорок пятый.

— Очень жаль, — промямлил генерал подавленно.

— Повторяю: сбор вверенных вам людей на площади перед ратушей. Все оружие сложить там!

— Позвольте офицерам оставить пистолеты и кортики, — сморщившись, попросил генерал.

— Никаких пистолетов! — резко рубанул рукою воздух Горшков и вновь подал команду, которую уже подавал: — Заряжай!

— Заряжай! — продублировал выкрик капитана Фильченко, качнулся на неровных, криво растущих стеблях ног — он понял игру, которую вел капитан, и поддерживал ее.

Наводчики дружно клацнули затворами орудий.

— Орудие к стрельбе готовы! — громко доложил Фильченко, снова качнулся в одну сторону, в другую, капитан даже подумал чуть ли не вслух: он что, на ногах не держится, младший лейтенант Фильченко?

Петронис неторопливо перевел команды на немецкий, — переводчика-власовца, который приходил в первый раз, уже не было, — у генерала даже лицо вытянулось, сделалось лошадиным каким-то, нижняя губа невольно обвисла.

— А кортики… — задумчиво произнес Горшков и отер подошву сапога о край камня, — кортики… — Вспомнил, что хотел отобрать даже перочинные ножи. — Что ж, тут мы пойдем вам навстречу — кортики разрешаю оставить.

Генерал благодарно прижал к груди сухую, словно бы выжаренную руку:

— Герр офицер, данке шен! Вопрос о чести для нас очень важен. Если бы вы отняли кортики, то выход у нас оставался только один — стреляться.

— Стреляться не надо, — милостиво махнул ладонью Горшков, — рано еще стреляться, герр генерал.

В ответ генерал козырнул и, развернувшись, перешагнул через закраину дороги, съехал по осыпи метра на три вниз и остановился. Делегация его на этот раз была покорной, послушно двинулась следом, также остановилась и, пока генерал не зашагал неуклюже дальше, размахивая руками и кренясь вбок, не сделала ни одного движения, словно бы боясь гнева своего сухопарого шефа.

Проводив немцев ничего не выражающим взглядом — устал от них, — Горшков сожалеюще вздохнул: придется часть людей с машинами оставить в этом городке охранять ораву растерянных фрицев. Хорошо, что хоть в штаны они еще не наложили, не то дышать в здешних горах было бы нечем.

— Мустафа! — позвал он требовательно. А Мустафу и звать не надо было, он находился рядом. — Пригласи-ка ко мне капитана, начальника передвижной мастерской.

— Это тот самый капитан, у которого железные зубы? — Мустафа не сразу сообразил, о ком идет речь.

— Мустафа-а, — укоризненно протянул Горшков. — Чего ж ты рыбу режешь столовым ножом?

— А что, нельзя, товарищ капитан?

— Для рыбы существуют специальные ножи.

Вид у капитана Елькова был сонный. Когда не было работы, передвижная мастерская предпочитала отдыхать, а лучше отдыха, чем поза «б» (определение самого капитана), когда человек, накрывшись пилоткой, часика полтора посвистит носом и посмотрит во сне какие-нибудь картинки (кино на фронте все равно не показывают), не бывает, как известно. Вот и капитан Ельков, несмотря на артиллерийскую стрельбу, не стал нарушать традицию.

— Петр Иванович, — как можно мягче произнес Горшков, поправил на Елькове перекосившуюся портупею, — сейчас немцы будут сдавать оружие. Мы его примем, — по счету, стволы осмотреть не сможем никак — не позволяет время, мы должны уйти на Прагу. А вы, Петр Иванович, останетесь со своими людьми здесь, на приемке…

— Дак… — дернулся было Ельков, но Горшков надавил ему ладонью на плечо, осадил:

— Так надо, Петр Иванович. Будете ждать приезда наших. Другого выхода у нас нет. Вопрос согласован с генералом Егоровым.

— У меня же свое начальство есть, товарищ капитан.

— Понимаю. Потому и говорю, что вопрос согласован с генералом Егоровым. — Капитан снова поправил портупею на Елькове, вид у начальника передвижной мастерской был, конечно, совершенно «штрюцкий», который не в состоянии исправить ни одна военная академия, ни одна муштра. А может, оно и хорошо, что Ельков такой невоенный — ведь все уже, Гитлера завалили, завтра в его могилу будет вбит осиновый кол, чтобы фюрер никогда не смог подняться, его забудут, и наступит время штатских людей. Время Елькова.