— Добро пожаловать! Только его здесь не хватало! — проворчал Эльокум Пап, увидев входящего еврея лет за пятьдесят, с наглыми глазами потрепанного бонвивана. Еврей это звался Зуська, а прозвище его было «Император канторов, Сирота[104]Второй». Прежде он сиживал в других синагогах и рассказывал изучавшим там Тору, что он был в Лондоне кантором в самой большой синагоге. Внезапно он потерял голос и потому вернулся домой. И пусть не жалуются на него те тысячи евреев, которые его знали и слушали. Но Эльокум Пап слышал, как говорили, что эта знаменитость была за границей певцом в забегаловке, шутом и картежником. Ему взбрело в голову съездить в Польшу, а теперь его не впускают назад, потому что у него нет тамошнего паспорта. Он рассказывает, что живет за счет своих капиталов, лежащих в заморских банках. Но Эльокум Пап слыхал, что и это вранье. Этого Зуську материально поддерживает родственница, засидевшаяся в девицах. Да Эльокум Пап и сам однажды подглядел, как этот якобы всемирно известный кантор глотал из бумажного кулька сахарное печенье с замороженной сметаной сверху, омен-таши[105]и куски халвы. Собравшимся вокруг печки он не дал ни кусочка, даже, как сказано, размером с оливку. Кто-то из этой банды нашептал столяру, что Зуська тратит на сладости все деньги, которые посылает ему родственница, а потом ходит голодный. «Так значит, для него и для других побирушек я разукрасил священный ковчег резьбой?» — спросил себя столяр.

Вержбеловский аскет, реб Довид-Арон дожил-таки до сладкой мести. Его лицо даже сморщилось и покрылось множеством морщинок от скрытого злорадства, хотя говорил он деликатно:

— Я же просил у вас, реб Эльокум, милосердия, чтобы вы не ремонтировали и не украшали Немой миньян. Тогда бы сюда не совались все эти неучи с улицы и с Синагогального двора.

Но резчик вылупил на него пару злых глазищ и пробурчал:

— Блюдолиз! Вы мне тоже приелись, как горькая луковица.

Эльокум Пап направился за биму и подумал, что если у восточной стены и вокруг священного ковчега с резьбой еще полдень, то у западной стены и у печки уже полночь, такой мрак несет с собой эта компания побирушек. Когда Эльокум Пап подошел, Зуська был посреди рассказа о своих свершениях в Нью-Йорке, где он пел в опере.

— Минуту назад вы сказали, что в Америке вы были императором канторов, вторым после Сироты. Теперь вы рассказываете сказки о том, как пели в опере, — прервал его могильщик, у которого тряслась голова и подрагивали руки.

— Вот вы и похоронных дел мастер, и помощник синагогального служки, а на праздник Кущей вы еще носите по синагоге цитрон и лулав[106]для благословления. Но женщины больше не хотят их брать из ваших рук, потому что вы возитесь с мертвецами. А вот в Америке любят, чтобы кантор еще и пел в опере, — ответил Зуська, и собравшиеся вокруг печки развеселились, начали смеяться и пихать друг друга локтями.

Столяру показалось, что печка падает на него. Бейт-мидраш крутился у него перед глазами. Он принялся ругаться и проклинать:

— Злой год на вас всех! Тут вам не шинок и не ночлежка, тут святое место. Посмотрите, сколько снега и грязи вы нанесли. Вы же весь пол загадили! — Эльокум Пап бил себя кулаком в грудь. — Я здесь хозяин! Я здесь староста! Я отремонтировал и украсил Немой миньян. Прочь отсюда, голодранцы!

На минуту нищие растерялись и замолчали. Но вскоре пришли в себя, и каждый принялся оправдываться: даже в синагоге Виленского Гаона и в Старой синагоге греются у печки. Так почему же этого не должно быть в Немом миньяне? Бейт-мидраш — это не Содом, куда чужакам входа не было. Пусть столяр-недотепа снимет со священного ковчега своих деревянных зверюшек и продаст их в магазины, торгующие детскими игрушками. Жаль дерева, которое он переводит, строгая свои цацки. В печи от этого дерева было бы больше пользы. Он староста? Нет, он собака! И лавочник-сиделец рассмеялся ему в лицо:

— Я имел дело и с большими командирами. Ты кто такой, маршал Юзеф Пилсудский?

— Со мной ты не повоюешь, — крикнул ему могильщик. — Я людей получше тебя хоронил, и назад они не выкарабкивались.

— Может быть, ты меня ударишь? — пропихивался к нему старый попрошайка. — Гвалд, евреи, карау-ул!

Эльокум Пап начал отступать назад, пока не натолкнулся на пюпитр ширвинтского меламеда реб Тевеле Агреса, который был весь погружен в священную книгу, но вдруг ожил и успел поймать падающий пюпитр. Столяр выглядел так, словно спасся из болота, где на него напали черти, или убежал с чердака, где его исцарапали одичавшие кошки.

— Не топите больше печку, реб Тевеле! Слышите, реб Тевеле? Надо запереть дрова до тех пор, пока мы не избавимся от этой банды проходимцев вокруг печки.

Но реб Тевеле Агрес так не считал:

— Бейт-мидраш — это не хоральная синагога и не церковь, не рядом будь упомянута. Бейт-мидраш служит и для того, чтобы бедняки могли погреться. А если не будут топить, то я тоже буду мерзнуть. Все ученые, изучающие Тору, будут мерзнуть, — рассердился старый меламед.

«Сплошные напасти!» — подумал Эльокум, отходя и от реб Тевеле Агреса. Матля проклинает его за то, что она и их дочери голодают и мерзнут, так как он не хочет работать и зарабатывать, а возводит себе надгробие при жизни, чтобы этот Немой миньян назывался бейт-мидрашем Эльокума Папа. «Да разве нужен мне такой бейт-мидраш, носящий мое имя?» — И столяр посмотрел на сделанные им резные украшения над священным ковчегом, словно прощаясь с ними.

Не только столяр, но и изучающие в молельне Тору и даже беднейшие из обывателей избегали веселой компании, собиравшейся вокруг печки. Один реб Тевеле Агрес вел себя с этими людьми по-свойски и даже предлагал им покупать у него лотерейные билеты. Изучающие Тору буквально остолбенели и онемели, обыватели не верили собственным глазам. Никто не знал раньше, что старый ширвинтский меламед приторговывает лотерейными билетами. Реб Тевеле Агрес жил у детей и не нуждался в деньгах. Но торговля лотерейными билетами была его тайной страстью. Он ждал, что на его номер выпадет большой выигрыш так же, как ждал, что именитые евреи Вильны еще придут к нему и признают его правоту в старом споре с меламедами реформированного хедера. Изучающим Тору и другим завсегдатаям Немого миньяна он лотерейных билетов никогда не предлагал — он считал их неудачниками, нищими. Но Зуська, этот Император канторов, Сирота Второй, заверил его, что у него есть капиталы в заморских банках. И реб Тевеле вообразил, что каждый из этой кампании имеет что-то в загашнике, как поговаривают на Синагогальном дворе о многих попрошайках, выклянчивающих подаяние и у живых, и у мертвых.

— Это не одурачивание, это не обман, — размахивал старик пачкой лотерейных билетов.