III

Когда слепой проповедник снова попросил своего племянника отвести его в очередной бейт-мидраш, чтобы он мог произнести поминальную проповедь по очередному усопшему, тот взорвался и ответил, что больше на похороны и на поминальные проповеди не пойдет. Кроме того, он больше не хочет учиться на подготовительном отделении Рамайловской ешивы, а вот в народной школе он хочет учиться! А если дядя будет этому препятствовать, он уйдет из дома. Учительница Пея и ее отец, столяр Бегнис, сказали ему, что он может есть и спать у них. Реб Мануш Мац не верил своим ушам, ведь Сендерл всегда был набожным и тихим мальчиком. Но сколько дядя ни убеждал племянника и ни стращал даже, что его отец и мать не будут иметь покоя на том свете, — ничего не помогло. Сендерл больше не пошел в Рамайловскую ешиву и стал готовиться к поступлению в народную школу. Но к дяде в Немой миньян он еще заходил.

Другие аскеты Немого миньяна, как и реб Мануш, поначалу тоже не хотели верить в эту жуткую историю. Не может быть, чтобы такое кошерное еврейское дитя хотело уйти от Торы. Вержбеловский аскет реб Довид-Арон Гохгешталт, согнув спину, так смотрел одним глазом на этого сироту, что невозможно было понять, то ли он хочет его похвалить, то ли готов разорвать на куски, как селедку.

— Такой замечательный паренек из родовитой семьи пойдет учиться в жаргонную[94]школу вместе неотесанными детьми простых родителей? Не могу в это поверить!

Но Сендерка не реагировал. Глядя на прыщеватое лицо вержбеловского аскета и его бороду, похожую на клубок паутины, он думал, что у учителя пения с аккуратно подстриженными усами и у столяра Генеха Бегниса, у которого совсем нет бороды, — у обоих лица чище, чем у этого аскета.

Хиромант и стекольщик Борух-Лейб попытался переубедить сироту, обещая, что если тот вернется в ешиву, он будет учить его премудрости гадания по руке:

— Ты только посмотришь на руку человека и узнаешь его судьбу.

Сендерка отвечал ему на это:

— Как можно, посмотрев на руку человека, узнать его судьбу? Это ложь.

Хиромант вылупил на него свои голубоватые белки, потрясенный и напуганный. Борух-Лейб даже не представлял себе, что племянник проповедника уже так отравлен ересью. Сендерка продолжал спокойно прохаживаться по бейт-мидрашу и остановился около столяра Эльокума Папа, который в последнее время работал над новой резной поделкой. Ему захотелось вырезать деревянный футляр для благовоний. Сирота всегда останавливался полюбоваться на работу столяра, а Эльокум Пап относился к нему с особым дружелюбием из уважения к его дяде, слепому проповеднику.

— Я слыхал, Сендерка, что тебе так хочется учить Гемару, как мне есть то варево из травы, которое готовит моя жена. Так если ты не хочешь учиться в ешиве, то приходи ко мне в мастерскую. Я научу тебя столярному делу и покажу, как вырезать из дерева львов для бейт-мидраша.

— Генех Бегнис тоже столяр. Он говорит, что прежде я должен закончить народную школу, чтобы уметь читать и писать, а только потом я буду учиться специальности.

— Если этот беспутный Генехка Бегнис стал твоим ребе, ты такой же мерзавец, как и он. Чтоб ты ко мне больше не подходил, — проревел Эльокум Пап, а Сендерка ушел поплакать учительнице Пее, что над ним издеваются в молельне.

Реб Тевеле Агрес, старый ширвинтский меламед, дожил-таки до сладкой мести. Ведь меламеды из реформированного хедера утверждали, что они смогут воспитать учеников без хворостины, вот они и вырастили Иеравъама бен Невата[95]! У реба Тевеле Агреса был гость, его бывший ученик Элиогу-Алтер Клойнимус.

— Слышишь, Алтерка. Провидение прислало тебя сюда. Ты ведь тоже из нынешних учителишек, так поговори с этим Иеравъамом бен Неватом со двора Песелеса, чтобы он не втягивал в свое идолопоклонство племянника слепого проповедника.

Старый меламед кричал и кипятился до тех пор, пока Клойнимус не понял, о чем идет речь, и не усмехнулся про себя: этот школьный активист Генех Бегнис — из старой бундовской гвардии, для него ничего не изменилось, он все еще борется, как он говорит, против святош, этих черных ворон.

Насколько учительница Пея была терпелива к детям и их родителям, да и вообще к бедноте из переулков, что вокруг Синагогального двора, настолько она терпеть не могла патетических речей своего старшего коллеги Клойнимуса. Даже его имя и фамилия — Элиогу-Алтер Клойнимус — щекотали ей ноздри, словно от них тянуло тухлятиной, старьем[96], плесенью. Но сейчас учитель Клойнимус был гостем в ее доме, пусть нежданным и незваным гостем. Поэтому ей пришлось долго молчать и слушать. Ее отец принял коллегу еще дружелюбнее, чем раньше, попросил его садиться и предложил стакан чаю. Элиогу-Алтер Клойнимус отказался не только от чая, но и от предложения присесть. Он стоял, опершись на свою трость, и, саркастически улыбаясь, говорил о провалившейся идее еврейской светской школы. Красноватый свет электрической лампочки в чердачной квартирке Бегнисов отражался в стеклах его пенсне и ослеплял его. Он снял пенсне, тут же снова надел и, закинув за ухо черный шнурок пенсне, продолжал говорить:

— Проповедник, хотя он и слеп и живет на подаяние, все же счастливее нас, светских людей, потому что у него есть вера — вера в Бога. И мальчик тоже будет несравнимо счастливее, если пойдет по пути своего дяди. Наша школа не принесет ему добра, оторвав его от бейт-мидраша. Вы, товарищ Бегнис, рассказываете мне, что ему очень понравился наш хор. Но не всегда наши хористы будут петь, и не всегда ему будет хотеться слушать пение. Вашему новому ученику, товарищ Пея, еще захочется иной раз и заплакать. А если нет веры в Бога, то даже не перед кем выплакаться.

Генех Бегнис больше не мог этого слушать, он даже вскочил. Чем этот мальчик будет счастлив? Тем, что он водит слепого и слушает оплакивания на похоронах? Тем, что вырастет без знаний, без специальности и останется бездельником, калекой, попрошайкой — от этого Сендерка будет счастлив? Бегнису хотелось добавить, что провалилась не идея светской еврейской школы, а сам учитель Элиогу-Алтер Клойнимус провалился. Но дочь подмигнула отцу, показывая, что она тоже что-то хочет сказать. Зеленые глаза Пеи горели кошачьей злостью, и еще больше, чем ее слова, гостя оттолкнула до самой двери ее недобрая, кривая усмешка на тонких холодных губах.

— Мы надеемся, товарищ Клойнимус, что в вашем возрасте Сендерка Мац не будет мыслить так, как вы и его слепой дядя. Во всяком случае, предоставьте это решить позднее ему самому, когда он достигнет ваших лет. А пока у него есть право на юность, как и у вас была своя юность, хотя и ваш отец наверняка предостерегал вас, что вы еще раскаетесь. Я вижу, вы торопитесь, так что спокойной ночи, товарищ Клойнимус.