Дарья открыла глаза и притянула халат. Из чашечки цветка вылетела пчела. Дарья посмотрела на мерцающую поверхность моря. Корабль уже исчез, только столб дыма на горизонте указывал на то место, где он находился. Она напрягла мышцы и села. Потом вытянулась и встала. «Это было чудесно», — сказала она.

Дарья покачнулась и тяжело наступила на что-то невообразимо мягкое. Нагнувшись, она увидела, как по белому халату растекается красное пятно. Хурма. Она подобрала ее, задумчиво поглядела, быстро высосала сочную сердцевину и выбросила шкурку в кусты.

Во дворе она остановилась на пару минут у колонки, чтобы замыть пятно и повесить сушиться халат и купальник. Когда она проходила мимо кухни, хозяйка оторвалась от белья, которое гладила, и неприятным тоном спросила: «Загорали?»

В своей комнате Дарья открыла все еще не распакованный чемодан и стала рыться в нем, пока ее пальцы не нащупали узкий несессер, который, освобожденный от карандашей и катушек с нитками, содержал теперь лишь ошейник и колоду карт. На пинцет она мельком взглянула и положила его на ночной столик. Неоконченное письмо осталось в чемодане; несессер она собиралась взять с собой на почту, где хотела купить цветную открытку с видом, чтобы послать Вере Ивановне. По пути у нее сложился текст, который она напишет на свободном месте рядом с адресом:

«Обосновалась на Крутой тропе, хотя теперь это уже не Крутая тропа, а Медицинский пляж, но все всё равно называют это место Крутой тропой, и я тоже так буду. Клавдия Михайловна была очень рада Достоевскому. Искупалась в первый раз. Все отлично. Целую. Даша».

Теперь Дарья Львовна проводила каждое утро на неогороженной части берега, не заплывая больше на Медицинский пляж и не загорая под изгородью. Почему она так делала, Дарья и сама не могла сказать. Время от времени она вынимала из чемодана неоконченное письмо и добавляла туда несколько строчек с насмешливыми намеками на английского джентльмена Веры Ивановны; письмо получалось длинным, и ей пришлось начать новую страницу. Она знала, что никогда не пошлет его.

Шахматный столик окончательно исчез с веранды. Мимолетная фигура в норфолкской куртке и башмаках также больше не появлялась на углу, когда она выходила в город. Но однажды произошла встреча, которая хоть и не тронула ее до глубины души, все же была ей крайне интересна. Она стояла у стойки кафе и собиралась взять погнутую алюминиевую столовую ложку и вилку с углового стола (ножи здесь не полагались), когда заметила, что женщина, стоявшая за ней в очереди, уставилась на нее своими печальными бусинками-глазами. Дарья села за столик у большого окна, откуда во время еды могла развлекать себя, наблюдая за прохожими. Та женщина, немного поколебавшись, с подносом в руках двинулась прямо к ней — хотя в помещении было достаточно свободных мест — и тронула стул напротив Дарьи с умоляющим взглядом, еще более выразительным, чем извиняющееся бормотание, с каким она попросила разрешения сесть рядом. Одинокая душа, недоброжелательно подумала Дарья, но потом решила, что и сама она тоже одинока, и улыбнулась в знак согласия, хотя и вынужденного. Женщина начала разговор обычным гамбитом. Впервые ли ее соседка на Светлом Берегу? Близко ли от моря она остановилась? Как ей здесь нравится? Дарья отвечала с ледяной вежливостью, и женщины принялись за еду в молчании. После нескольких движений вилкой соседка опустила ее и буквально не дала Дарье Львовне поднести ложку супа ко рту, наклонившись вперед и спросив тихим голосом:

— Вы меня не помните?

Дарья положила ложку, слабо улыбнулась и сказала:

— Боюсь, что нет. А мы знакомы?

— У нас есть общая знакомая, Смирнова. Вера Ивановна Смирнова. Вера Ивановна и я работали вместе в Библиотеке иностранной литературы. Вы приходили туда за английскими книжками. Я работала там в бухгалтерии.

Смутные образы возникли в сознании Дарьи. Вот Вера Ивановна появляется над склоненными головами в глубине библиотеки, чтобы поздороваться с ней у стойки. Вот чье-то лицо — то самое, что сейчас напротив нее? — поднимается из-за чужих голов, смотрит на нее, словно желая удостовериться, кто это, и вновь склоняется над бумагами.

— Вера Ивановна говорила мне, что вы здесь, — сказала Дарья. — Вы, кажется, живете где-то наверху? И вас будто бы (улыбаясь) тоже зовут Верой Ивановной? Но я не помню, чтобы видела вас в библиотеке.

— Вера Ивановна рассказывала вам обо мне?

Лицо Дарьи погрустнело.

— Она сказала, что вы… что вас долго не было…

Постепенно напряженность спала; как только у женщин появился подходящий предмет для разговора в лице общей подруги, им нашлось много чего сказать друг другу.

— Вы, наверное, близкая подруга Веры Ивановны?

— Да, — подтвердила Дарья. — Но у вас с ней более долгое знакомство.

— Она была совсем ребенком, когда мы познакомились. Мы называли ее Малышкой, потому что у нас было три Веры Ивановны.

Дарья улыбнулась.

— Я знаю. Она рассказала мне, как вы пришли к ней, когда она была здесь в последний раз.

— В самом деле? — Вера Ивановна была явно взволнованна. — А она рассказывала вам о своем англичанине?

— Она говорила мне, что познакомилась с англичанином, отдыхавшим в санатории, — холодным тоном ответила Дарья; но ей было так любопытно узнать побольше об английском джентльмене, что она едва ли не с нетерпением согласилась на предложение новой знакомой закончить разговор за чашкой чая. Из кармана своего обвисшего жакета Вера Ивановна извлекла пластиковый пакет, а оттуда половинку лимона и коротенький ножик с черной ручкой. Восхищенная ее предусмотрительностью, Дарья смотрела, как та отрезает тонкие ломтики лимона.

— В кафе должны бы давать посетителям ножи, не правда ли? Или они боятся, что мы унесем их домой?

— Они, быть может, боятся, что люди перережут друг друга.

Женщины рассмеялись, оглядывая немногочисленных посетителей кафе, мирно поедавших щи или жевавших кусочки мяса, слишком мягкие и волокнистые, чтобы для них нужен был нож.

— На мой взгляд, Малышка очень сильно изменилась, — начала Вера Ивановна.

— Неужели? А мне кажется, мало кого так пощадили годы, как Веру Ивановну. По-моему, она все еще выглядит молоденькой девушкой — ни одного седого волоска, почти нет морщин, и фигурка все такая же тонкая и гибкая…

— О, не внешне, я имела в виду ее поведение.

— Поведение? Я всегда считала Веру Ивановну образцом для подражания, не в упрек нам будь сказано. Поначалу она может показаться немного чопорной, но скоро понимаешь, что это всего лишь застенчивость. Не знаю человека добрее и терпимее.

— Да, да! Я очень люблю Малышку, но она так странно вела себя, когда была здесь в последний раз: лежала