не упускала случая подчеркнуть этот факт, имея при этом в виду, что каким-то образом она научила его переходить с тоники на доминанту и обратно. Теперь женщины тешились надеждами на его музыкальный талант. Еще маленькой девочкой Валентину Матвеевну водили слушать Пахмана[59], когда он исполнял Шопена в Петербургской консерватории. Запомнила она только, как Пахман дергался на стуле перед роялем, вызывая у публики смех своими ужимками. Бедный Пахман был сумасшедшим. Но ведь это не помешало ему стать великим пианистом, не так ли? Нашли учительницу, которая, как говорили, имеет опыт обращения с «трудноуправляемыми» детьми. Слава сыграл перед ней шесть выученных пьесок и ждал, как обычно, взрыва восторга. Когда же учительница молча взяла его за предплечья и попыталась показать правильное положение рук перед взятием аккорда, Слава с силой вырвался от нее и вновь проиграл весь свой репертуар, не переставая мотать тяжелой головой и издавая резкий, пронзительный смех. А когда она попыталась как-то ввести в рамки его буйную, хотя и ритмичную в основе игру, отстукивая темп карандашом по корпусу пианино, Слава, оскалив зубы, вырвал у нее карандаш и разломил надвое. После этого случая даже бабушка не могла выучить его новым вещам, хотя старые шесть он продолжал время от времени играть, и когда мать приходила с работы, ей навстречу неслись звуки «Чижика-пыжика», и она знала, что за дверью комнаты два смеющихся лица ждут ее поцелуя. В этом была ее радость, и ее боль, и привычка тоже.

К тому времени, когда Славе исполнилось пятнадцать, его стали оставлять одного во дворе, не боясь, что он убежит и заблудится на улицах. Он даже зарабатывал деньги, помогая дворничихе сгребать снег и сколачивая доски за дверями плотницкой в подвале их дома. Бригадир плотников скоро заметил, что Славе можно спокойно доверить пилу и топор, а сила и выносливость сделали его ценным работником во время строительных сезонов, хотя его и нельзя было допускать работать в помещении, ибо издаваемый им кудахчущий смех действовал на нервы другим рабочим. И положиться на него было нельзя: он мог, получив деньги, тут же бросить работу и слоняться без дела, пока под действием какого-то таинственного побуждения ему не приходило в голову вновь предложить услуги, чтобы пополнить свой капитал. Он никогда не тратил заработанных денег, в этом мать и бабушка были уверены, но долгое время никто не мог догадаться, где он их прячет. Но однажды бабушка, намереваясь заштопать дыру в кармане Славиного пиджака, наткнулась на тайник под подкладкой и нашла там бумажные рубли и немного мелочи. Решили не рисковать и не расстраивать Славу, изымая у него деньги; видя, что сумма никогда не уменьшается, а лишь увеличивается, женщины даже взяли за обыкновение подкладывать в прореху несколько монеток, а то и металлический рубль в смутной надежде купить в будущем Славе что-нибудь стоящее.

Так или иначе, вряд ли нашелся бы в Москве более мирный дом, чем эти две комнаты в коммунальной квартире на девятом этаже, где две женщины лелеяли своего беспомощного подопечного. Все шло хорошо до того рокового дня, когда бабушку вызвали в Ригу к Галине, ее заболевшей дочери.

Обе женщины обсуждали расписание поездов и план поездки, передавая друг другу записки, словно опасаясь спрятанных в комнатах микрофонов. Времени подготовить Славу не оставалось, а притом неизвестно было, до чего он сумел догадаться сам, тем более что он приобрел малоприятное для окружающих умение читать по губам. Пока Слава спал, они поспешно уложили вещи, и в полночь бабушка поцеловала его невинный лоб и крадучись вышла из комнаты. Валентина Матвеевна взяла на работе отпуск на неделю; ей показалось, что Слава как-то странно посмотрел на нее, когда они сели завтракать. Ведь сегодня не воскресенье, казалось, говорил его взгляд (почетной обязанностью Славы было отрывать листки календаря, и он всегда знал, когда выходной, ибо эти дни были выделены красным цветом).

Других признаков беспокойства он не проявлял, разве только бросал быстрый взгляд поверх плеча матери каждый раз, как она входила в комнату. Но он ничего не спросил о бабушке, а Валентина Матвеевна тоже ничего не сказала. В ее натуру вошло всегда ждать, что Слава сделает первый шаг.

После завтрака Слава, не говоря ни слова, позволил одеть себя для прогулки и, как всегда, послушно пошел вслед за матерью в молочную и булочную, потом в овощной магазин, а когда она отошла от прилавка с фруктами, Славы нигде не было видно. Никто в магазине не обратил на него внимания, но на улице какие-то мальчишки сказали, что видели, как он перешел улицу и сел в трамвай.

2.

— Повсюду, — говорила Валентина Матвеевна. — Повсюду я искала, в больницах, в отделениях милиции, трамвайных депо, автобусных парках, на вокзалах. Никто его не видел.

— Ты не пробовала искать в Одессе, — сказала бабушка.

Ее дочь выздоравливала, и она вернулась в Москву, как

только получила телеграмму от Валентины Матвеевны. Соседи советовали ничего не сообщать бабушке — для нее это будет потрясением, а помочь она все равно ничем не сможет. Но, несмотря на эти советы, Валентина Матвеевна отправила телеграмму: она знала, что именно так должна поступить по мнению бабушки. А приехав домой, бабушка не задала ни одного вопроса, она сказала только одно: «Ты не пробовала искать в Одессе».

В коридоре толпились соседи, скрестив на груди руки и сочувственно кивая головами. Бедная старушка!

— Он уехал искать меня, — сказала бабушка.

Никто не верил, что Слава способен найти дорогу к вокзалу и купить билет до Одессы, пока бабушка не вытащила из письменного стола старую коробку из-под конфет, в которой оказались аккуратно разложенные старые билеты и кучка «рублей» и картонных монет, которые служили для игры в магазин. А игра в «поездку на дачу» устраивалась едва ли не каждый день.

— А где он взял деньги?

Валентина Матвеевна бросилась к пиджаку, висевшему в коридоре, и запустила руку в карман. Ее пальцы привычным движением ощупали внутренность подкладки, но не извлекли на свет ничего, кроме замусоленного кусочка сахара с прилипшей к нему двухкопеечной монеткой. Слава наверняка спланировал свой побег: в ночь перед его исчезновением деньги находились еще в заветном тайнике. Валентина Матвеевна была уверена в этом, потому что сама положила туда бумажный рубль и двугривенный сразу после отъезда бабушки.

На следующий день Валентина Матвеевна отправилась в Одессу, опасаясь, что если не поедет она, то поедет бабушка. Оказавшись в Одессе, она сразу направилась на маленькую улочку на окраине города, где