Скажем, в романах Сименона, написаны они в сороковые или шестидесятые годы, привычные мелочи жизни осязаемы, материальны до иллюзии. Натуралистичны, имеют вес и запах. Но угадать по ним, к какому именно десятилетию относится рассказ, происходит действие до войны или много после, порой просто невозможно.

Это те одухотворенные молекулы жизни, что не менялись в Париже и не меняются до сих пор. Названия plats du jour (дежурных блюд, написанных на грифельной доске), среди которых чаще всего случаются oeufs durs mayonnaise (крутые яйца под майонезом), salade de crudités (салат из сырых овощей), filets de hareng fumé (копченая сельдь, обычно с теплой картошкой – на удивление многих русских, полагающих селедку исключительно национальным достоянием), bavette (тонкий ломоть мяса), confit de canard (жаркое из маринованной утки), tartare de boeuf (рубленая сырая говядина со специями), pavé de saumon (стейк из семги), ôte d’agneau (жаркое из ягненка), suprême de volaille (изысканно приготовленный кусок курицы), десерты; запах вина, реплики у стойки, движения протирающего столик официанта, сакраментальное «Un café, un!», свист кофейного автомата, знакомый по мопассановским страницам гренадин, шуршание газет – тысячи именно вечных звеньев, соединяющих время вопреки любым переменам, войнам и революциям. Здесь подробности бытия более принадлежат вечности, чем даже катаклизмы истории.

Конечно же, не в меню дело. Но, конечно же, и в нем тоже.

Помню, давно, еще в 1972-м, мое удивление, когда милая хозяйка кафе отказалась продать только что испеченный торт (весь, целиком) посетителю, восхитившемуся его вкусом. «Нет, мсье, простите, это невозможно. Сейчас придут мои постоянные посетители (habitués). Я же не могу оставить их без их любимого десерта».

«Прекрасная история» осталась в этих молекулах вечности навсегда. О них не говорят, как говорят о новостях, но именно в них – основа бытия.

Мало кто на планете не любит жизнь, но француз любит ее, что называется, со знанием дела. Далеко не все честолюбивы, как Растиньяк или д’Артаньян, но мало кто во Франции чувствует себя неудачником, занимая вполне скромное положение в обществе. Я не встречал (не значит, что их нет, разумеется!) людей, стесняющихся своей профессии. Молодой официант в скромном ресторанчике, удививший нас довольно беглой речью на нескольких языках, пожаловался, что так устает за день, что у него не хватает времени и сил на совершенствование своих познаний: «Работа в ресторане – чудовищно тяжелая, успеваю только поцеловать детей, принять душ и – засыпаю! Но как я его люблю – ресторанное дело! Какое отличное ремесло!»

Во Франции едва ли можно встретить два хорошо знакомых нам явления – барство и подобострастие. Конечно, и это встречается – без этого не обходится, но такие сюжеты редки и вызывают брезгливое удивление. Однажды знакомый американец (кстати, недурно говоривший по-французски и, вообще-то, знавший Париж), выпив в дорогом ресторане лишнего, сказал молодому и предупредительному официанту: «Если вы подберете моей жене десерт по вкусу, получите хорошие чаевые!»

Лицо официанта окаменело. Приветливое внимание сменилось ледяной и снисходительной вежливостью, даже неизбежное «мерси, мсье» звучало так, что клиент понимал, насколько нетерпима и гадка ситуация, в которую он попал по собственной вине.

Разумеется, безумные чаевые нуворишей развращают многих, но в знакомых мне парижских брассри, ресторанах и кафе царит все же спокойное равенство, как, впрочем, и повсюду. И речь не о «социальных контрастах», не о богатых и бедных. О принятом стиле общения самых разных людей.

Думаю, в основе проживания жизни, умения чувствовать вкус и аромат мгновения немалое место занимает это умение ценить в жизни все – от курения баснословно дорогой сигары до глотка дешевого пива у стойки дешевого кафе.

Возвращаясь к завтракавшей в «Нагер» даме, надо заметить, что, несмотря на откровенный аппетит и удовольствие от еды, на каждом блюде она оставляла по кусочку: старомодная, милая церемонность маленькой буржуазки, сохраняемая из поколения в поколение в семьях, имеющих свои трогательно-горделивые представления о хорошем тоне (восходящем, как говорят, к боязни показаться голодными и неимущими). Интеллектуал, не думающий о такого рода ритуалах, «снобинар», расплачивающийся золотой карточкой в роскошном ресторане «Гран-Вефур», с простодушным удовольствием подбирающие хлебной коркой соус бешамель, в точности как и не знающий застольного этикета каменщик, – все они, несомненно, вызвали бы ее надменное порицание.

Окончив завтрак, она снова закурила – уже по-иному – новую сигарету, как курят именно после еды: глубокими, все более редкими и медленными затяжками. Перед ее столиком остановился господин, столь же скромно-респектабельный. Обращаясь к ней, как и все, не по имени, а лишь «Madame», он расспрашивал, почему не было ее так долго видно, а она с некоторой важностью, но и со светской небрежностью рассказывала, что ходила слушать «Призрак Оперы», и не на гастрольный спектакль или тем более не просто к знакомым в записи, а совершила путешествие в Лондон, как видно, специально ради этого представления, чем вызвала почтительное восхищение собеседника.

Она сидела долго, скорее всего, это был лучший час, так сказать, «праздник дня», до и после которого – одиночество, нужда, беспокойство о здоровье, пустой вечер в старой квартире. Конечно, все могло быть далеко от подобной литературщины, – возможно, дама просто сбежала от слишком многочисленных родственников или сейчас вернется в собственную лавку. Но тем и удивителен Париж: каждый, на кого внимательно смотришь, становится источником новелл и даже мифов, без всяких усилий рождающихся в воображении.

В «Нагер» она, как стало потом очевидно, завтракала постоянно. Видимо, в самом деле то был пик ее дня.

На улице Дагер несколько кафе – и поскромнее, и побогаче, но они нередко пустуют. «Нагер» – никогда: верный знак, что это кафе стало постоянным центром, клубом quartier. Как происходят такие вещи – одна из нераскрываемых тайн Парижа.

Вероятно, и сюда не так уж редко заходят «чужие», не иностранцы, но из других кварталов – сказывается близость Монпарнаса и популярность самой улицы. Но в более отдаленных кварталах, где-нибудь близ Гамбетта или Ла-Виллет, незнакомых, а тем более иностранцев (их узнают, даже если те молчат), воспринимают как гостей, пришедших без приглашения. И не то чтобы невежливо или неприветливо, но с растерянной настороженностью и искренне удивляются, когда эти чужие говорят на их языке, спрашивают бокал бордо и выпивают его у стойки, – словом, не слишком владея настоящими парижскими кодами, все же стараются их не нарушать. Разве что самую малость.

Эти крохотные и на вид даже бедные кафе – в них-то и живут дэхи старого Парижа. Понятие «бедные» не касается хозяев, содержатели кафе – богатые люди, получающие с самого дешевого заказа – чашечки эспрессо – чуть ли не восемьдесят процентов прибыли, речь о стиле заведения, где интерьер скромен, почти убог, а цены низки, что вовсе не исключает большого дохода. Это кафе для бедных кварталов и скромных людей, но и вино, и пиво, и ветчина, и аперитивы ничуть не хуже, чем в дорогих брассри, а порой, по мнению знатоков, вино может оказаться и лучше: le petit vin – «маленькое», то есть сравнительно простое, взятое из погреба хозяина, может быть не слишком выдержанное, но отличного вкуса. А обслуживание – более теплое, домашнее, и атмосфера «намоленная», напитанная чувствами, мыслями и разговорами многих поколений, их усталостью, любовью, тревогами и воспоминаниями. Какую фаршированную картошку за совершенно мизерную по парижским меркам цену (и с какой улыбкой поданную!) удалось нам отведать в кафе на тихой, почти провинциальной и вместе совершенно парижской (такое здесь бывает!) площади Ренн-э-Данюб, что на полкилометра восточнее парка Бют-Шомон в девятнадцатом округе!..