И сейчас в «Дё Маго» заходят люди шестидесятых. Старый господин, одетый с той неопределенностью, в которой смешались и привычка к элегантности, и небрежение к ней, в костюме сильно поношенном, недорогом, мятом и все же немножечко шикарном, завтракал необычно рано – едва наступил полдень. Он поздоровался за руку с гарсоном – при этом никакой фамильярности ни с одной стороны проявлено не было, скорее, некоторое равнодушие к приятному и неизбежному ритуалу, обыденные «Как поживаете?» прозвучали корректно, с той прохладной учтивостью, что отличает общение людей в кафе.

Ему принесли самое дешевое в этом дорогом кафе блюдо – салат из помидоров с итальянским сыром моцарелла, бокал красного вина. Он ел аккуратно, со старательной неторопливостью, как едят очень голодные люди, стыдясь показать, что голодны.

Время от времени он брал с тарелки кусочки белого, влажного, со следами помидорного сока сыра, заворачивал их в бумажные салфетки и убирал в сумку. Гарсоны, самые пожилые (молодые в этом кафе редкость), здоровались со старым господином с той же почтительной отрешенностью, называя его только «Monsieur», без имени, в этом слышалась какая-то особая, строгая вежливость. Возможно, он вызывал у них чувство неловкости и сострадания, возможно, не вызывал и вовсе никаких чувств, просто механически соблюдался некий церемониал.

А для клиента, несомненно, этот завтрак был способом продолжения жизни в той, уже мнящейся, ушедшей среде, в которой когда-то он был грандом и героем времени, быть может, впрочем, и счастливым созерцателем, но все же соучастником. Слова Анни Жирардо: «Я живу, чтобы помнить» – это и о таких, как он. И теперь, пряча куски сыра, чтобы доесть их дома (или угостить собаку, кто знает?), старый мсье все же оставался у «Дё Маго»: держался, читал газету, по-старинному прикрепленную к палке. Был chez-soi. Хотя на деньги, потраченные на салат с бокалом бордо в этом кафе, можно было бы недурно и позавтракать и пообедать, купив в магазине продукты или даже дорогие отличные полуфабрикаты, которыми славится Франция.

Но полтора часа в кафе «Дё Маго» нельзя оценить счетом, поданным на серебряном подносе седым гарсоном в белом фартуке до пят, надетом на смокинг или черный жилет.

Каждое кафе живет в своих особых ритмах, соотнесенных с ритмом квартала и города, и завсегдатаи чувствуют его, что называется, биологически. Ирландский писатель, друг и единомышленник импрессионистов Джордж Мур вспоминал в своей книге «Исповедь молодого человека»:

Я не посещал ни Оксфорд, ни Кембридж, зато усердно посещал Новые Афины <…>. Это кафе на площади Пигаль. Ах! Утреннее безделье и долгие вечера, когда наша жизнь чудилась летними грезами, гризайлью лунного света на площади, когда нам случалось оставаться на тротуаре, в то время как железные шторы кафе с лязгом опускались у нас за спиною, сожалея о том, что нам приходится расставаться, размышляя о том, какие аргументы мы упустили и как могли бы мы лучше защитить свои мнения. <…> С какой поразительной, почти невероятной отчетливостью я еще вижу и слышу, вижу белый фасад кафе, белый угол и эти дома, надвигающиеся между улицами на площадь… <…> Я могу слышать, как скрипит по песку (в XIX веке полы в кафе часто посыпали песком или опилками) стеклянная дверь, когда я открываю ее. Я могу вспомнить запах каждого часа: утром – яиц, скворчащих на масле, едкий аромат сигарет, кофе и скверного коньяка; в пять часов пополудни – благоухание абсента и вслед за тем дымящегося супа из кухни; и по мере приближения вечера – смешанные запахи табака, кофе и светлого пива. Перегородка отделяет застекленную террасу от главного зала кафе. Там, как всегда, мраморные столы, вокруг которых мы сидели и спорили до двух часов утра.

Час завтрака (déjeuner)[33]везде примерно одинаков – от нашего «Нагер» до «Кафе де ла Пэ», около которого ливрейные служители, «вуатюрье», за десять евро паркуют машины богатых клиентов: от полудня до третьего часа. Много народу, официанты не ходят, а бегают, сталкиваясь, но улыбаясь, неся по нескольку блюд в каждой руке и нередко счет в зубах; plat du jour повсюду в центре внимания – его всегда подают быстро, оно свежее и, уж конечно, вкусное, с плиты. Полное кафе днем – это всегда весело: много людей (в одном месте и в одно время) получают удовольствие! Едва приняв заказ, гарсон кричит коллеге за стойкой: «Un café! Un!» или «Deux crèmes! Deux!» – особенно отчетливо и громко повторяя эти «один» или «два», чтобы потом быстрее взять их с контуара. Потрескивание машинок для банковских карт (во Франции, независимо от цвета, их называют сartes bleues, в память первых синих, редких еще карт), звон монет, шелест денег и ресторанных чеков – талонов, которые выдают служащим в конторах (нечто вроде денег, годящихся только на еду).

Скупость французов – расхожий миф.

Просто в лице парижанина, бросающего первый взгляд на поданный счет, на миг проглядывает вековая горечь человека, не любящего расставаться с деньгами. Не более чем эмоциональный церемониал, привычка чувств: ведь каждый заранее знает, что почем.

Француз не более жаден и не более щедр, чем немец, испанец или русский, только проявляется это в иной, чем в других цивилизациях, системе. Проблемы просто нет: «я вас приглашаю» – платит пригласивший, «зайдем в кафе» – каждый платит за себя, и обидам не остается места. Все просто, без приблизительных понятий о приличии и вялых, не всегда искренних фраз: «Ну что вы, я заплачу!»

Французы – об этом мне не раз рассказывали русские парижане, вовсе не склонные к безоговорочному приятию Франции, – если становятся друзьями, то надежными, настоящими. Умеют помочь – сердечно и серьезно. Но и к деньгам относятся серьезно. Мало кому они достаются здесь легко.

Но, конечно же, у стойки таких кафе, как «Нагер», возникают непредсказуемо ласковые и романтические обмены угощениями и тостами, но тут ведь все свои – chez-soi.

После завтрака наступает пауза, кто-то заходит prendre un verre, студентка, забыв о переставшем уже пузыриться перье, пишет усердно и сосредоточенно, господин в твидовом пиджаке с кожаными налокотниками читает толстый философский трактат, отпивая изредка пива. Замедляется, тянется неторопливо жизнь брассри. А нынче, разумеется, сидят люди, а то и нежные, трепетные пары, устремив взгляды в мерцающие дисплеи смартфонов… Впрочем, «к чему бесплодно спорить с веком…».

Я прошел мимо лицея Генриха IV, мимо старинной церкви Сент-Этьен-дю-Мон, пересек открытую всем ветрам площадь Пантеона, ища укрытия, свернул направо, вышел на подветренную сторону бульвара Сен-Мишель и, пройдя мимо Клюни и бульвара Сен-Жермен, добрался до знакомого мне кафе на площади Сен-Мишель.

Это было приятное кафе – теплое и чистое и уютное. Я повесил свой старый дождевик на вешалку, чтобы он просох, положил видавшую виды фетровую шляпу на полку поверх вешалки и заказал café au lait (Эрнест Хемингуэй. Праздник, который всегда с тобой).