давали во дворце и в городе в честь свадьбы. Однако когда, уже перед отъездом инфанты во Францию, король объявил большую охоту, Мастер уклонился от участия, сославшись на усталость и головную боль.

Поначалу меня это нисколько не встревожило, поскольку Мастер не любил ни охотиться, ни ездить верхом и избегал этих увеселений под любым предлогом. Что до головных болей, они преследовали его всю жизнь, и я знал, чем и как ему помочь. Вернувшись в наш городской дом, он удалился в спальню и лёг, а я зашторил окна и то и дело менял у него на лбу холодные мокрые полотенца. День выдался очень душный и влажный, и я не сразу понял, что у Мастера жар. Тяжело дыша, он расстегнул светлую батистовую рубашку. Испугавшись, я чуть приоткрыл окно и увидел, что он лежит красный, почти багровый, а не бледный, как обычно при мигрени. Глаза его блестели странным фарфоровым блеском. Лоб полыхал жаром.

Мы с Лолис выхаживали Мастера вместе, сложив воедино все наши знания и опыт. И, разумеется, пригласили доктора Мендеса, который велел укрывать Мастера потеплее, чтобы он непрерывно потел.

Лолис готовила горячие бульоны, мы отпаивали его бульонами и чаем с мёдом. Мастер всё это исправно пил, но лихорадка не отступала. Она усиливалась на закате и трепала его каждый вечер и ночь вновь и вновь. К утру он покрывался испариной, жар спадал, и тогда я мог обтереть его мягкой губкой, переодеть, сменить простыни, и Мастер погружался в беспокойную дрёму. Но к концу дня он просыпался и просто лежал, слабый и испуганный, ожидая, что вскоре его мучения начнутся сызнова. Я помнил, как точно такой же, беспомощный и несчастный, он лежал в каюте, когда морская болезнь одолевала его по пути в Италию.

Мы лечили его, мы молились, доктор Мендес приносил всё новые снадобья, но, несмотря на все наши усилия, Мастера лихорадило три недели, и он превратился в совершенный скелет. Он всегда отличался деликатным сложением и ел как птичка, поэтому особых сил для борьбы с недугом в его теле не накопилось. Король навещал его каждый день — просто сидел рядом, молча, а в светлых, водянистых глазах его густилась печаль.

Однажды Мастер, по обыкновению, проснулся под вечер и ждал жара, а жар не пришёл. Наступила ночь... наступило утро... Мастер мирно спал, лоб его был прохладен... Мы с Лолис обнялись, смеясь и плача. Лихорадка отступила! Мастер скоро поправится!

Конечно же, выздоровление шло медленно. Мало-помалу Мастер начал есть и набираться сил, съедая каждый день на кусочек больше. Затем мы позволили ему садиться, откинувшись на подушки. И, наконец, доктор Мендес разрешил ему встать и пройти несколько шагов.

Как сейчас помню: вторник, солнечный и ясный. Утренний свет проник в окна и лёг на полированные полы клетчатым узором. Я держал зеркало, а Мастер брился, сидя на кровати в длинном, до пят, восточном халате и мягких кожаных тапочках. Впервые за много недель он спустил ноги на пол.

Менины, или Семья Филиппа IV

Автопортрет

Хуан, боюсь, мне придётся на тебя опереться. Иначе не встану. Я ещё слишком слаб.

Он почти повис на мне — лёгкий как пёрышко. Мы медленно двинулись по коридору в мастерскую. Увидев свои палитры, кисти, картины, Мастер вздохнул. Работа — его счастье, его жизнь. Он сел немного отдохнуть. Потом снова поднялся, и мы направились к его излюбленному мольберту, где Мастера ждал чистый, натянутый на раму холст.

На полпути он отпустил мою руку и пошёл сам. Но — не дошёл. Вдруг зашатавшись, он, точно слепой, попытался нашарить опору и упал. Лицом вниз. Я подбежал в ту же секунду, проклиная себя за то, что отпустил его одного. Подбежал и понял, что всё кончено, я уже ничем не смогу ему помочь. Мастер умер. Горе и болезни ослабили его сердце, и оно, затрепетав, остановилось от первого же усилия.

Я сидел на полу, держа его на руках, как ребёнка, и вспоминал все прожитые вместе годы. И отчего-то не мог заплакать, хотя обычно плакал по куда менее значительным поводам. Но сейчас моего Мастера, моего Учителя обнимали чёрные крылья ангела смерти... И мне казалось, что мы вместе канем в небытие...

Лолис взяла на себя все печальные хлопоты, а я лишь топтался рядом, беспомощный и бесполезный. Она вызвала доктора Мендеса, чтобы он официально констатировал смерть, и прислуживала королю, который остался возле гроба и всю ночь проплакал. А я всё стоял в изголовье — окаменев, с сухими глазами.

Потом мы его похоронили, очень тихо, не помпезно. Он лёг в землю рядом с хозяйкой и Пакитой. Они ушли так недавно... и ждали его так недолго... Завещания Мастер не писал, но король, его истинный душеприказчик, знал последнюю волю Мастера и выполнил всё в точности. Я получил одежду Мастера, его мольберт и изрядную сумму денег. Всё убранство и мебель Мастер оставил мужу Пахиты, а дом, где мы прожили столько счастливых лет, достался дочери Пакиты — дон Диего очень любил маленькую внучку и успел написать несколько её портретов.

Когда я немного оправился и осознал, что впереди ещё долгая жизнь, что надо работать, содержать себя и жену и служить Господу, мы с Лолис начали обсуждать будущее.

— Пожалуй, я бы хотел вернуться в Севилью, — сказал я. — Мадрид для меня теперь слишком печальное место.

— Я тоже хочу перебраться поюжнее, ближе к Африке, — отозвалась Лолис.

Мы начали собирать вещи и напоследок обходить знакомых.

Я попросил Его Величество о прощальной встрече. Он принял меня в траурном облачении и обошёлся со мной как с самым близким человеком, с членом семьи, которая понесла великую утрату. Ещё до похорон король забрал себе на память палитру и кисти Мастера, сказав, что хочет всегда иметь их при себе. Сейчас я даже вздрогнул, увидев, что они лежат на подлокотнике его кресла.

— Хуан де Пареха, — обратился ко мне король. — Дон Диего, твой покойный хозяин, однажды признался, что горько сожалеет, что не давал тебе свободы так долго. Он очень устыдился, когда осознал, как давно ты заслужил свободу и как мало он понимал твои чаяния.

— Да, я действительно мечтал быть свободным, но никогда не хотел покинуть Мастера. Свобода была нужна мне только затем, чтобы заниматься живописью. И я никогда не обижался на Мастера.

— Конечно. Но я