Всем обездоленным предложим на обед,

Тому в веках износа нет,

Кто божьей милостью поэт!

Я рассыпался в комплиментах. Потом слегка журил — за ритмическое однообразие, за неряшливость и торопливость, за неотдаленность некоторых строк и в конце письма непременно интересовался, как у него с бытом, сыт ли, одет ли, обут, что у него за конфликты с родителями, часто ли бывает бит, стоит ли носом в угол. Предлагал выслать ему любые шмутки, благо у профессора заиграть фирменные портки или куртку легче легкого.

Он откликался немедленно. Порой горячился и срывался на грубость.

Прощай — и сбрызни!

Умрешь за ананас!

Мы не про вас,

Не тот заквас.

И смыслы жизни

Разные у нас!

Письмо он посвящал разносу моей скромной критики и очередным своим, как он говорил, небледным созданиям. «Мы на судьбу не в обиде!..» Вечно у него не оставалось места, чтобы подробнее рассказать о себе, о новой семье, о знаменитом городе — где-нибудь в уголке или сбоку на полях, вверх ногами, накорябает второпях, что живет теперь чисто, по мечте, папаня с маманей чумеют от него, он их начинает понимать и ценить (чего никак от себя не ожидал), уже почти влюблен, а в Ленинград без почти, здесь полная взаимность и интим. В Москву не зови, не отпустят. Боятся, удеру совсем, глупыши. Решил — скатаю на первый гонорар. А ты? Не собираешься море посмотреть, Неву, здешние архитектурные излишества? А впрочем, сиди там, в Белокаменной — и читай. Меня. На расстоянии, прости, ты мне нужнее и ближе. Как тебе это: обожаемый тобой лимерик (в стиле зафикушек).

На наш вопрос упала тень,

А ты молчишь и ночь и день.

Ты теперь не ворчишь,

А тупо молчишь.

Как молчит стоеросовый пень.

Ну? Как? Не молчи, скалдырник, я ведь изнываю без твоих глупостей.

2

Помню, я казался себе ужасно большим и умным, когда перешагнул первое десятилетие.

Боже мой, каким же я был смешным! Каким нелепым и толстокожим!

На моих глазах — настоящий общественный катаклизм (умер Кормчий), а я ничего не заметил. Перелом, огромная трещина как раз посередине века, а меня как будто и не коснулось. Ну, если и задело, то лишь чуть-чуть. Вскользь.

А ведь дышал же, дышал тем же воздухом, что и прочие. Те же помпезные здравицы наизусть учил. В самом пекле, в когтях идолопоклонства.

И — ничего.

Пусть мир валится в тартарары, а я свой чай все-таки допью.

Словом, факт остается фактом. Внешнее в ту пору, если и доставляло мне беспокойство, то не больше, чем в жару сквозняк... По-человечески, конечно, жаль, и то не очень. И то не Его. А тех, кто по этому поводу убивается. Кто стенает и плачет, и не представляет, как ему теперь, осиротелому, жить.

Кругом траур, митинги в школе, педагоги не говорят, а стонут, слезы льют, а я стою где-то в конце, в последних рядах, и мне неловко. Совесть грызет, что мне всего лишь неловко, а ничего не поделаешь. Маюсь. То тягомотно, то тягостно. Скорей бы закруглялись... Я же ни сном, ни духом. Ни с какой стороны. В музее подарков не был. И не подозревал ни о сатанинских целях, ни о том, что происходит с домом, когда в чулане упырь.

Здесь, между прочим, Бундеев меня обошел. Каким-то образом пронюхал, а я не понимал, какая муха его укусила, когда он писал:

«Не все так жить. Не век тужить. Не миловать. Ловчить. Казнить. И думать не о том, как быть, а — ближнего бы подкузьмить. Не все так жить».

О чем он? Какой ближний? Я ему ничего плохого не сделал. И в голосе — что? Когда кругом реки слез?.. Если поэт всегда провидец, то в чем, черт возьми, дело?.. И хотя недостаток информации для меня сильнейший раздражитель, тут я долгое время примитивно недоумевал — может быть, Бундеев объелся собственных зафикушек и просто-напросто сбрендил?..

Запах беды в эти дни не выветривался. В домах и квартирах, в каждой на свой лад, прощались, отпевали, справляли панихиды. Запахло покойником и в нашей. Инка, бледная, непричесанная, просиживала дни напролет в кресле, и, когда я проходил за чем-нибудь мимо, упавшим голосом обзывала меня чурбаком. Но особенно плох был профессор. Я не ожидал, что он настолько не способен держать удары судьбы. Из работы выпал, забывал про еду, бродил по квартире и бубнил какую-то дичь. Уклад наш зашатался. По инерции все строилось под него, под главу, под профессора, а его выжало и подкосило.

Но хвала времени — сушит.

Хвала великой женщине — Фене.

Она вела себя с нами, детьми, как будто ничего не случилось, а за Софроном Родионовичем ходила, как вышколенная больничная няня, как первоклассная сестра милосердия. Очень уверенно, спокойно — словно всегда знала, что нет для смертного выше долга, чем этот.

Правда, были минуты, когда я ее не понимал — вечерами, после того, как уложит нас, убаюкает профессора и закончит с уборкой, притворяла дверь на кухню и в одиночестве бесстрашно и полно радовалась. Я, когда пробирался к книжному шкафу, видел через дверное стекло: она разговаривала сама с собой, бурно жестикулировала и раскачивалась и смеялась. Сперва я пугался. Не знал, что и подумать, — уж не тихое ли помешательство у нее? Но вскоре прогнал опасения, убедил себя, что с Феней ничего такого случиться не может, что тут какая-то простая и легкая женская тайна. Мы же не догадываемся, каково ей с нами, когда каждый совсем не подарок? Семья гетерогенная, сложная — вдруг ей разрядка нужна? Мало ли.

Любовь как яд, в отдельных случаях и в малых дозах лекарство незаменимое.

Феня, если и была влюблена в Родионыча, то лишь чуть-чуть, и как-то бережно. То есть как раз тот случай. Благодаря ее неусыпному уходу и мудрому терпению профессор на глазах отходил, оживал. Возвращался. И вскоре вновь приступил к работе — естественно, иным человеком и на другом витке.

Точно я сказать не могу, потерял ли он в