среди них выделялся. За что сидел? Да какая разница. Что-то подписал, деньги какие-то, а их растащили на премиальные, и те, кто растащил, когда копать начали, не забыли благодетеля — и с собой. Состряпали дело и упекли. Друзья служивые еще и подмогнули, с особой радостью. И понятно — кому он нужен у нас, умный? Только помеха, разве не так?.. Ох, расстроили вы меня. Плесни, Евдокимыч.

Николай выпил один, поднялся и тяжелой поступью ушел на мотобот.

— Надо же, — удивился Ржагин. — Бригадир-то наш. В тюряге ума набрался.

— Подумаешь, — сказал Пашка, вроде даже с легкой обидой. — И что? Я вот тоже сидел.

— Ври больше.

— Да чтоб мне...

— За что, интересно?

Пашка крякнул и подбоченился:

— За любовь.

— Ух ты, — рассмеялся Евдокимыч. — Кабы у коня, да не лысина во лбу.

— Все бы им ржать. Гады.

— Не серчай. Жми, Павел. Нынче народ смешливый — и соврать не дадут.

Пашка, подражая бригадиру, принял позу посолиднее и рассказал:

— Вмазался я в Зойку. Она в соседней деревне жила. Считай, два года ее то в сугробах, то в копнах мял. Она не против. Ядреная, все при ней, а тихая, малость туповата. Восемнадцать стукнуло, а она все школу никак не кончит. В городе. Не идет учеба, хоть ты ей кол на голове теши. Второгодница. В восьмом и девятом по два года куковала. Тащили волоком. Отец у нее из психов — сам не смог, так хоть дочь выучить. Ее в колхоз звали, дояркой, кем хочешь, и сама — пожалуйста, да отец, дундук старый. Ходил, ныл. А мне скоро в армию шлепать, жениться охота — во, блин. «Ты бы хоть, Зой, понесла, — говорю, — легче б было». — «Рази ж я против», — отвечает, и так глянет, будто я не стараюсь. Обидно даже. Евграф Фомич, дундук-то ее, гонял меня от дома дрыном. «Дай, — орал, — доучиться человеку, остолоп непутевый». А мне ж в армию. И сколько она еще в десятом проторчит, может, до старости, а мне ждать? Зойку в школу Евграф Фомич самолично стал провожать и из школы встречал. Боялся, кабы чего не вышло. Но и мы тоже не лыком шиты. Приведет он ее, она урок поморгает и дует к памятнику. Тут и я. Пойдем к реке, за город, намилуемся, и к последнему уроку я ее обратно, как телку с паса, веду. Но скоро надоело — тоже радость, на часы все время смотреть. И ей невмоготу, и мне несладко. Подходящие, видно, мы попались друг другу. Эх, думаю, — ну сколько можно? Решился. Говорю Зойке: «Скажи своему дундуку-папаше, что к Рождеству Богоматери родить должна». «Ой», — испугалась. «Не бойсь, через лето еще, в осень. А чтобы грех прикрыть, свадьбу на пасху дернем. Вот снег сойдет, по этой весне и дернем». — «А я, — говорит, — вроде, Пашенька, пустая». — «Наплети. Не понимаешь, что ль?» — «Нет, Пашенька, что ты говоришь, никак в толк не возьму». Во блин, дуреха. В нее всаживать надо, чтоб зазубрила. Ладно, пошла. И объявила, как научил. Утречком, перед тем как в школу идти. Евграф Фомич взбеленился, оттрепал ее, куском проститутки обозвал, необразованной. Усадил в телегу и в Боровск отвез, к врачу. Там вранье враз и открылось. Евграф Фомич с дрыном ко мне, я от него. Слабо ему, я все ж порезвее. У друга ночевал, пару дней думал-кумекал, осенью в армию идти, и по Зойке прямо, чую, обмираю. Думал, думал — надумал. В школе на переменке ее отловил и шепчу: «Нынче ночью красть тебя буду, сиди наготове». — «Как это, — спрашивает, — красть? Я ж не сундук все же». Умора с ней. «В чулках, — шепчу, — ложись и в платье. Да пальто с платком рядом положи. Бельишко на смену. Как в окошко цокну, ты ко мне и выпрыгнешь. Усекла?» Помолчала, подумала и говорит: «А ну как, Пашенька, усну?» — «Потерпи. Что ты, ей-богу, дело нешуточное, понимаешь ли, дурья башка, красть тебя буду». — «Их ты». — «А ты как думала?» — «А пораньше, Пашенька, нельзя?» — «Риск большой». — «Поняла. Я, — говорит, — потерплю. Стараться буду». — «То-то же». — «А куда мы, Пашенька, побежим? Папаша все одно сыщет, обоих убьет. И мамка расплачется». — «Это уж мое дело. Обманем. Ты только соберись и свет погаси. А уж я сработаю». Ух, тетеря. Однако кое-как втолковал. А февраль к концу, грязи, снег жидкий и все ж прохладно по ночам. Знал я, что родичи ее спать с темнотой ложатся, по этому времени в семь или в восемь уже храпят. Достал подводу, прикатил попоздну, недалече мерина привязал. Подкрался к дому ихнему и в окошко Зойке тук. Что за черт, не отпирает. Я еще. Так и есть, блин, дрыхнет. Сам дрожу, а будить надо. Слышу, завозилась наконец. Окошко растворила, сонная, голая и зевает во всю раму. «Ну, ты чего, — злюсь. — Поехали, мерин ждет». — «Давай завтра, Паш, а? — говорит. — Разоспалась я, сил нет». — «Да ты чего? Я ж все приготовил, мы ж давеча договаривались». — «Прям валит, Паш, — с потягой говорит, — стою и сплю. Давай лучше ко мне влазь, у меня постель теплая». Понесло меня тут, рассвирепел. «Живо — ну! Теплая... Не то папашу на ноги поставлю, он тебя по сопатке разбудит». Заморгала. Слышу, одеваться начала. «Сейчас я, Пашенька, сейчас». Вылезла. Я ее к месту погнал, где мерин стоял. «А куда мы? Куда?» — «Увидишь, — а самого от радости распирает, лицо, чую, так и улыбается. — Королева ты моя. Сперва в ресторан свезу, в Боровск. А завтра в загс». — «Ой, Пашенька, и в ресторан?» — «А чего ты удивляешься. Свадьба же». Я ведь и вправду приготовился, обдумал загодя, в Боровск ездил, денег на взятки не жалел и там все сладил. У Кеши ракетницу на день выкупил, просто так, для понту, салют в честь свадьбы, в честь Зойки моей законной в лесу дать. Денег назанимал пропасть. И мамашу предупредил, мол, на днях молодуху приведу. Мамаша у меня темная, только со скотиной по-человечески разговаривает. Когда я ей про женитьбу-то намекнул, всего и сказала в