Спели гимн, затем судья Ласло встал и, глубоко тронутый пением, провел рукой по глазам.

— Америка! — произнес Ласло и кивнул со значением.

— Америка! — выкрикнул Рыбаков с места, кивая с тем же значением. Обернувшись, он показал Владимиру большой палец.

Ласло улыбнулся Вентиляторному и прижал палец к губам, требуя тишины.

— Америка! — повторил он. — Как вы могли догадаться по моему акценту, я тоже когда-то сидел там, где вы сидите сейчас. Я приехал в эту страну маленьким ребенком, выучил язык, обычаи, закончил, приложив все силы… э-э… юридическую школу и теперь имею честь способствовать собравшимся в завершении их долгого пути к американскому гражданству.

Раздались незапланированные аплодисменты, Вентиляторный встал и крикнул:

— Я сначала в Вену приехал, а потом уж в Америку!

Ласло знаком велел ему сесть и опять приложил палец к губам.

— Что такое Америка? — ораторствовал он, расправив плечи и задумчиво возведя глаза к грязному потолку. — Гамбургер? Или хот-дог? А может быть, сверкающий «кадиллак» и хорошенькая девушка под пальмой?..

Гости пожали плечами и переглянулись, не зная, что выбрать.

— Да, Америка — все это, — пояснил Ласло. — Но и больше, много больше.

— Я получаю социальное пособие, — объявил Рыбаков, размахивая рукой, чтобы привлечь внимание судьи.

На сей раз Ласло его проигнорировал.

— Америка, — просторные рукава мантии взвились в воздух, — это страна, где вы можете прожить очень долгую жизнь, и, когда настанет пора умирать, вы глянете на себя и с уверенностью скажете: все ошибки, все победы, что у меня были, все «кадиллаки» и хорошенькие женщины, и дети, которые ненавидят меня настолько, что называют по имени, а не папой и даже не отцом, всего этого не было бы, если бы не я. Я!

Ученики Ласло выразили свое согласие, энергично размахивая сомбреро, заворачиваясь в плащи-накидки в церемонном поклоне и горделиво повторяя: «Я! Я!»

— Что-то я не припоминаю у Станиславского таких методов, — заметил Владимир.

— Невежда, — бросила Роберта.

Пришел черед клятвы гражданина. Вентиляторный гладко пробормотал ее, на словах о «всех врагах, внутренних и внешних» он из осторожности не смотрел на других кандидатов. Наконец кандидатов стали вызывать для получения свидетельства: «Эфрат Элонский… Денни Бу… Абдул Камуз… Рухалла Хомейни… Фуонг Мин… Александр Рыбаков…»

Рыбаков подошел к судейской кафедре, отставил костыли и обнял Ласло, который чуть не рухнул под тяжестью инвалида.

— Спасибо вам, мистер, — прошептал Рыбаков ему на ухо. Обернулся к Владимиру и помахал свидетельством, обливаясь слезами. — Ура! — крикнул он. — Ура Америке! Америка — это я!

Владимир помахал в ответ и сфотографировал Вентиляторного поляроидом. Невзирая на то что женщина из Ганы раздавала ритуальные фрукты, опустошая свою корзину, невзирая на Роберту, влепившую смачный поцелуй щеголеватому Альберто Праге, — невзирая ни на что Владимир неожиданно для себя растрогался. Он высморкался в жесткий акриловый платок, извлеченный из спортивного пиджака Роберты, и помахал американским флажком, сделанным из той же ткани.

Они макали соленые крендельки в салат с копченым лососем, выставленный труппой Ласло на потертые алюминиевые столы, оставшиеся от фирмы по перевозке мебели.

— Этим не наешься, — заметил Рыбаков Владимиру. — Пойдем ко мне. У меня есть селедка.

— Да вы меня и так уже закормили вашей рыбой, — ответил Владимир.

— Попридержи язык, — сказал Рыбаков. — Всей рыбы Каспия не хватит, чтобы отблагодарить тебя, юный царь Соломон. Знаешь, каково мне было все эти годы? Знаешь, каково это — быть человеком без родины?

Владимир потянулся через стол к другому контейнеру с салатом, не желая выдать себя гримасой на лице. И конечно, он знал, каково это.

— А что, если война? — продолжал Рыбаков. — Как ты будешь защищать родину, когда у тебя ее нет?

— Верно, никак, — согласился Владимир.

— Взять меня, к примеру. Я одинок в этой стране, ни семьи, ни друзей, и поговорить не с кем. Ты… ты уезжаешь в Праву. Вентилятор… только Вентилятор у меня и был, но теперь у меня есть вот это! — Он вынул свидетельство из кармана пиджака. — Теперь я — гражданин самой великой страны в мире, если не считать Японии. Послушай, я уже не молод, чего только не повидал в жизни и знаю: ты рождаешься, ты умираешь и ничего не остается. Надо принадлежать к чему-то, быть частью общего. Иначе кто ты есть? Никто.

— Никто, — повторил Владимир.

Ласло показывал на часы. Представление подходило к концу.

— Но ты, Владимир, дорогой мой человек, в Праве ты станешь частью чего-то такого большого, такого сильного, что навсегда перестанешь спрашивать себя: кто я есть? Мой сын позаботится о Тебе, как о родном. А когда я закончу свои дела с мисс Хароссет и картинами этого чертова Кандунского, чтоб им пусто было, я приеду навестить тебя и моего Толю. Что скажешь?

— Втроем мы отлично проведем время. — Владимир представил, как они гребут на лодке вниз по реке, запасшись корзиной с жареной курицей и банкой селедки.

— И я пройду по улицам Правы, гордо выпятив грудь… — Рыбаков выпятил грудь. — Пройдусь как красивый уважаемый американец.

Владимир обнял горбатую спину старого моряка и прижал его к себе. Запах, исходивший от Рыбакова, заставил Владимира вспомнить отчима своего отца, который умер в Америке, изрядно намучившись от цирроза печени, камней в почках и, если верить диагнозу доктора Гиршкина, скукоженного легкого. Запах был того же состава: водочные пары, резкий аромат средства после бритья и та острая промышленная вонь, которую ни с чем не спутаешь и которая вызывала в воображении Владимира ржавый стальной пресс на советском заводе, щедро политый машинным маслом. За таким прессом его неродной дедушка притворялся, будто трудится. Владимиру понравилось, что от Вентиляторного пахнет точно так же.

— А теперь, товарищ Рыбаков, — начал он, — или, как выражаются в нашей стране, мистер Рыбаков, я приглашаю вас выпить.

— Ишь ты! — Рыбаков схватил Владимира за нос полиароматными пальцами. — Ладно, идем за бутылкой! — Поддерживая друг друга, они вышли на непривычно тихую улицу, где над чугунными фасадами и вереницей брошенных мебельных фургонов висело тяжелое послеполуденное солнце.

Последние часы на Манхэттене прошли в такси с тонированными стеклами. Роберта расщедрилась настолько, что выдала Владимиру в счет будущих доходов тысячу долларов из своих солидных сбережений и посоветовала не застревать нигде надолго и никому не звонить (особенно «той женщине»). Баобаб, по ее словам, прятался у родственников в Говард-Бич, в то время как его дядя Томми пытался договориться с Джорди о прекращении огня.

Владимир потратил две сотни, курсируя вокруг каменных загогулин «Утюга»[23], вдоль Пятой авеню мимо дома Руокко, затем по боковым улочкам Виллиджа, ведущим к станции метро «Шеридан-сквер». Именно на этой станции ежедневно сходила Фрэн, возвращаясь из университета, и Владимир вопреки всему надеялся увидеть ее, хотя бы мельком, перед расставанием навсегда. Он раз пятьдесят проехал по этому маршруту — тщетно. Удивительно, что таксист не свез его прямиком в психушку.