— Что случилось?

— По-моему, там шершни.

Брумзель повис вниз головой с нижней стороны листа. Фридрих отчаянно держался, чтобы не свалиться. Попробовали бы его знаменитые родственники так же — без седла и стремян!

Они осторожно высунулись из-за края листка. Над кронами деревьев проносились шершни, длинной вереницей, один за другим. Вид был впечатляющий — Фридрих никогда не слышал, чтобы шершни летали строем. Скоро они скрылись из виду, а через несколько секунд и их жужжания было уже не различить.

Брумзель сразу же поднялся и выглянул из-под самых верхних листьев. Можно было рассмотреть, как колонна шершней скрывается за горизонтом.

— Как думаешь, они нас ищут? — спросил Фридрих шепотом, хотя шершни были уже слишком далеко, чтобы его услышать.

— Естественно. А кого же еще? — сдавленным голосом ответил Брумзель. — На них, конечно, нет опознавательных знаков армии Офрис, но это солдаты. Это так же точно, как то, что я не сова. Я таких знаю. Сам ведь когда-то присоветовал Офрис взять этих ребят в качестве охраны. Крупные, сильные молодчики, не особенно умные и дальновидные, но зато не задают лишних вопросов. К счастью, шумят они так, что издалека слышно. Все, теперь летим только под листьями.

Путь они продолжали в подавленном настроении. К счастью, скоро кое-что отвлекло их от грустных мыслей. Когда они сидели на ветке и обедали пыльцой, Брумзель вдруг сделал Фридриху знак замолчать.

— Тс-с! — шепнул он. — Слышишь?

Фридрих затаил дыхание, прислушался и понял, что привлекло внимание Брумзеля: неподалеку кто-то громко, с чувством и очень фальшиво пел:

— То-о-олько дорога и я-а-а… Скакун подо мной, я лечу-у-у…

Фридрих с Брумзелем переглянулись.

— Это еще что? — прошептал Фридрих. Они подползли к краю ветки и выглянули из-за листвы.

На одной из развилок ветвей сидела большая толстая зеленая гусеница, в железном шлеме и авиационных очках. Все тело у нее было в татуировках. Короткими лапками она помешивала суп в котелке, стоявшем на крошечной печке. За ней (точнее, за ним — голос у гусеницы был определенно мужской) стояла странная, грубо сваренная металлическая конструкция.

Фридрих с Брумзелем снова переглянулись.

— Скакун?

— Ну, может, он на жуке-скакуне ездит, — предположил Брумзель.

— Глупости. Такая толстая гусеница — на жуке? Она же его раздавит! — Фридрих скорчил презрительную мину. — Мама всегда говорила, что от татуированных личностей лучше держаться подальше. Теперь я понимаю почему.

— Да пока же ничего неизвестно, — возразил Брумзель. — Пойдем поболтаем с ним! Ни с Офрис, ни с Клупеусом этот тип точно не связан.

— Ну, не знаю. Во-первых, нельзя доверять первому встречному. А во-вторых, он наверняка употребляет наркотики! Так петь можно только под чем-то!

Фридрих попытался остановить Брумзеля, но это было невозможно: решив что-нибудь, Брумзель тут же приобретал целеустремленность селевого потока.

Так что он пролез под листьями и весело поприветствовал гусеницу:

— Добрый день!

— Добрый, — кивнул толстяк и принялся за еду.

— А мы вот случайно услышали вашу песню, и нам стало интересно, о каком скакуне в ней поется, — выложил Брумзель как есть.

Гусеница — или гуснец, или как его назвать — поморщился.

— Это ты для важности о себе во множественном числе, или там с тобой еще кто-то есть?

Фридрих тоже вылез из-под листьев с таким видом, будто он просто случайно мимо проходил, встал рядом с Брумзелем и приветливо (по крайней мере, он надеялся на это) улыбнулся.

— Ну, скакун — вот он, — сказал гуснец, показывая на груду железа за собой. — Я его сам построил.

— Крутой агрегат! — одобрительно кивнул Брумзель. То есть соврал не моргнув глазом.

— Где? За этой грудой металлолома, что ли? — одновременно спросил Фридрих. Брумзель наступил ему на ногу, поэтому Фридрих быстро продолжил: — А, вот этот! Да, это очень классная штука!

Конструкция эта выглядела так, будто держалась она на паре ржавых заклепок и болтов. Посередине — странного вида седло, перед ним — руль, сзади — большая угольная печь, снизу — два маленьких широких колеса.

— Выглядит не очень быстрым, — продолжал гуснец, — но на самом деле машина — зверь. Вы тоже в Ласточкину Горку направляетесь?

— Да, — продолжил импровизировать Брумзель. — Хотим посмотреть ярмарку. Этот малыш там еще никогда не бывал.

— Ничего себе! — покачал головой гуснец. — Я каждый год туда езжу. За новыми деталями для моего скакуна. Да и кормят там очень вкусно, не говоря уж про артистов! Там эта толстая клопиха, которая носит одновременно три тарелки на палочках на голове, — какие у нее ноги, черт подери! — Гуснец кашлянул: — Супа хотите? Давайте, садитесь сюда!

— Я не буду, спасибо. А вот мой друг наверняка с удовольствием попробовал бы. Для разнообразия, а то в последние дни мы одну пыльцу едим, — ответил Брумзель. — Что скажешь, Фридрих?

— Эм… — произнес Фридрих, но тут же понял, что выбора у него нет. Кроме того, Брумзель наверняка не стал бы предлагать, если б это могло быть опасно. Так что Фридрих сел, гуснец сунул ему в руки жестяную миску и плюхнул туда полный черпак капустного, как оказалось, супа. Первой ложкой Фридрих обжег себе рот, а после второй понял, что суп на вкус средненький. Сам бы он такой мог получше приготовить. Но этого говорить он не стал, а продолжал есть, криво улыбаясь.

— Очень горячо, но вкусно, — сказал он, когда рот перестал болеть.

Гуснец открыл какую-то бутылку, стал жадно пить большими глотками, а потом громко рыгнул. Пахло пивом. Фридрих молчал и потихоньку разглядывал гуснеца. Внимание его привлекло кое-что странное: через всю грудь у него шла крупная надпись, только неправильно ориентированная — все буквы вверх ногами. Фридрих даже не сразу смог их расшифровать.

— Карл Кальссон? — спросил он. — Кто это?

— Ну я, — ответил гуснец. — Я Карл Кальссон. Написано же, — он похлопал по надписи.

— А почему вверх ногами? — поинтересовался Фридрих, который совершенно забыл, что не хотел разговаривать с татуированными типами.

— Чтобы я мог прочесть. Когда надпись у тебя на груди, нужно писать, как ты выражаешься, вверх ногами, чтоб прочесть можно было. Чего сложного-то?

— Но… но… — запнулся Фридрих, — ты что, время от времени забываешь, как тебя зовут?

— Слушай, в этом есть свой смысл, — мягко сказал Карл Кальссон. — Гусеницы окукливаются, а когда вылупляются, не помнят ничего из прошлой жизни. Поэтому все важное я записываю.

Важного, кажется, было много: и имена, и картинки, и сентенции, и математические формулы, и такие вещи, про которые сразу не поймешь, что это.