Он тянется к сигаретной пачке.

– Ты же бросил!

– А! – он отмахивается обреченно. – В том-то и дело, что оно зависит. Если базовая идея себя исчерпала, труды предшественников превращаются в своды цитат и цифр. Тогда я решил: ладно. Профессионалы приспосабливались вынужденно. Остаются любители. Такие, как твой отец. Помнишь, я взял его папки. Цитаты. Выписки. Ни-ка-ких интерпретаций. И что?

– И что?

– А ничего. Без базовой идеи в этом нет ни-ка-кого смысла. Как на чужом языке. Ни былого величия, ни былой красоты... – он усмехается. – Мы – новые греки. Наследники великой цивилизации, которую можно только раскапывать и хранить.

– Как коросов и кур?

– Что? – он переспрашивает. – А... Вот именно. И это еще в лучшем случае.

– А в худшем?

– В худшем? – заглядывает в рюмку. – Обломки, которые невозможно склеить...

– Или старухи.

– Какие старухи?

– Обыкновенные. Терракотовые. Помнишь – за стеклом? Сам говорил: я на нее похожа...

– Ты?! – он смотрит изумленно.

– Говорил, – я стою на своем. Водка, выпитая на голодный желудок, вступает в голову. – Толстая и уродливая, с огромным животом. Гротеск, вытесненный за пределы жизни...

– Ах, вот ты о чем... – Он тянется за новой сигаретой. – Ну, в каком-то смысле... Согласись: вы неплохо устроились. Со своей литературой.

– Да, – я выпиваю то, что осталось на дне рюмки. – Мы устроились хорошо.

– Кстати, не обольщайся, – он идет на попятный. – Если вдуматься, в литературе тоже не просто. Помнишь эмигрантских поэтов? Не наших, – трет затекшую спину. – Тех, кто писал в тридцатых. Казалось бы, свобода! А стихи – так себе. С другой стороны: СССР – мертвая страна. Борьба за снижение культуры. Но все-таки были поэты. Павел Коган, Светлов, Илья Сельвинский – мальчики убитого поколения. Ровесники революции. Ничего не помнили. Жили химерами. Бред, – он берется за голову, – мечтали о советской империи. От Японии до Англии. Молились большевистскому тотему. Но – живые стихи... Читаю – мурашки по коже. От ужаса, от восхищения? – его голова никнет. – С исторической точки зрения это нельзя объяснить. Иногда думаю, – он смотрит вслед нашей дочери, – нелепая страна. Жалкая и нелепая. С нормальными народами Бог разговаривает через их историю. А с нами? Через литературу?! – ему, историку, эта мысль кажется кощунственной.

– Тебе не кажется, что у тебя все равно получается историческое объяснение?

– Историческое? – он хихикает. – Пожалуй. Хочешь сказать, мы с тобой дополняем друг друга?

– Не мы, а наши специальности, – я пресекаю переход на личности.

Этого только не хватало. Филолог и историк. Шерочка с машерочкой. В нашем мире все нити давно оборваны. В ванной шумит вода.

– Не занимай! – Надеюсь, она меня слышит. – Мне надо полежать, согреться.

Александра заглядывает:

– Вроде уж и так тепленькие. Мусик, ну можно я – первая... – она канючит. – Уже и пены напустила. И вообще. После водки нельзя сразу в ванну. Опасно для сердца.

Откуда ей знать – что опасно для наших сердец? У них другие сердца. Похожи на желудки – откликаются исключительно на естественные раздражители: голод, желание, страх.

– Кстати, отмщение – из Анны Карениной. Довольны? И аз воздам.

Судя по интонации, «аз» она пишет с маленькой буквы.

– Уж ты-то возда-ашь! Догонишь и еще воздашь...

Тема сочинения – «Анна Каренина»: борьба любви и нравственности. Толстовский метод диалектики души. Вечное противоречивое движение чувств и мыслей героев. В своем романе автор выдвигает радикальный тезис: преступная любовь, не осененная таинством брака, обречена именно по этой причине. В то время как супружеская...

Я кошусь на своего бывшего: «Господи, какая муть!..»

– Зачем ты себя мучаешь? Выдумываешь... про этот суд, – дело не в личных отношениях. Мне жаль его почеловечески. – Никакого суда не будет.

– Будет, – он дергает шеей. – Рано или поздно обязательно будет.

– Ну, хорошо, – лучше не спорить. Таких как он все равно не переспоришь. – Можно подумать, ты строчил доносы. Ты что – был стукачом?

– Стукачом – нет, – он отирает взмокший лоб.

– Хочешь сказать, диссертации – те же рукописи? В смысле, не горят?

– Не только. Не только, – он повторяет с пьяным упорством. – В истории ничего не горит. Кстати, – он откидывается на стуле, смотрит на меня, щурясь, – сочинения тоже. Так что... На твоем месте я бы очень даже призадумался. Чему ты их учила? А? Не помнишь? А я прочел, – он хихикает. – Написаны, отдаю должное, энергично. В духе подлинного социалистического реализма...

Сквозь стекло кухонной двери я различаю неясный силуэт. Александра копошится в прихожей. Судя по шарканью щетки, чистит сапоги.

– Не ври, – я стараюсь говорить тихо. – Где ты их мог читать?

– А вот представь себе. В папках. Там все вперемешку: карточки твоего папеньки, твои старые тетрадки. Как говорится, семейный архив. Так что не надейся. На суде истории обязательно выплывут.

– Собираешься... выступить свидетелем обвинения? – я опускаю веки, налитые вековой усталостью.

– Я – не-ет, – он катает пустую рюмку. – Но где-то же остались... Знаешь, как это бывает? – в пьяных глазах поблескивает радость. Удовольствие злого следователя. – В архивах твоих учеников. Так что, пока не поздно, сове-етую подумать, – он грозит пьяным пальцем.

– Хорошо, подумаю, – я встаю из-за стола.

Александра заглядывает в кухню:

– Все. Выльется, напущу чистую, – она запахивается в махровый халат. Голова замотана полотенцем.

– Саша, – я убираю грязную посуду. – Проводи папу. И... закройте за собой дверь!

Перед глазами мои старые тетрадки. Поля, аккуратно отчерченные, изрисованы механическими картинками. Эта привычка появилась в юности: когда о чем-нибудь думаю, не могу уследить за рукой. Рука, выпущенная изпод контроля, рисует бесконечные лилии: лепестки, пестики, тычинки, соединенные замысловатым узором. У меня ноет сердце. Я достаю чашку, считаю быстрые капли. Корвалол подействует не сразу, как минимум через полчаса. За это время я успею ополоснуться под душем. Смыть с себя весь этот исторический идиотизм.

Входная дверь хлопает.

– Мусик, тебе плохо?

– Нет, – я отвечаю через силу. – Мне смешно.

– В ванну пойдешь? – она смотрит недоверчиво.

– Не знаю. Нет... Надо посидеть, полистать к завтрашнему уроку.

– К уроку? – дочь поднимает брови. – Заче-ем? Ты же знаешь наизусть...