Я помню: это – советский анекдот. Его помнят все: и зверки, и звери. Они смеются, как будто мы с Фридрихом ломаем комедию. Облегченно качают черепами. Ключицы, лопатки, плечи, предплечья, могучие берцовые кости. Еще секунда, и пустятся в пляс.

Глаза зверка останавливаются на мне: ничего, кроме презрения.

Я озираюсь, прислушиваюсь к веселому смеху. Потому что это – они. Наши вечные персонажи, которые собрались у крыльца. Перед ними я стою в дорогих европейских сапогах, сшитых из натуральной кожи, но это ничего не значит: дело не в цвете, пусть они будут хоть белыми, хоть коричневатыми. Лишь бы их купили вовремя. Рано или поздно обман обязательно раскроется, и тогда все запахнет ждановской жидкостью... Об этом позаботились боги моих родителей. Здесь, у нас, любые сапоги становятся вокзальными, в которых можно разве что пройти по платформе, прежде чем сделать шаг...

– Ну что? Убедилась? – она спрашивает ясным голосом. Голосом человека, убежденного в своей правоте. – Да, – отвечаю. – Это – я. Я во всем виновата. Это моя ошибка... «Змерз как Маугли, – меня бьет озноб. Надо подняться, лечь в горячую ванную. – “Маугли” – европейская сказка. Здесь, у нас, все по-другому: мальчик, выросший в волчьей стае, никогда не сможет заговорить. На моем языке, который достался мне по наследству». Я кладу голову на подушку. Закрываю глаза. Они приходят сами – чужие слова:

Ей страшно. И душно. И хочется лечь.

Ей с каждой секундой ясней,

Что это не совесть, а русская речь,

Сегодня глумится над ней...

Снова оно вступает сверчками. Стрекочет, как в пошивочном цехе. Там работают швейные машины, для которых я оформила временный ввоз. А может, и не совесть, а просто память? Память, похожая на нечистую совесть. Поди попробуй отделить одно от другого. Пусть они попробуют. Пусть!

И все-таки надо писать эпилог,

Хоть ломит от боли висок,

Хоть каждая строчка, и слово, и слог

Скрипят на зубах, как песок...

Большие Братья, боги моих родителей, смотрят на меня. В их глазах – разочарование. Все-таки они надеялись.

«Нашли на кого...»

На меня, дочь своих родителей, от которых мне достался не только язык.

Кем я стану без их советских прихватов, без их осинового одномыслия? Без наших вечных холодильников, в которых туши – и звериные, и человеческие – всегда помещались целиком?.. Кем я стану без их стеклянной стены: страха, загнанного на самое дно сознания? Без их безупречной жизни, похожей на демонстрационный вариант? Это – мой пасьянс, разложенный советскими бесами, которые славно поработали. Надо всеми. А значит, и надо мной.

«Никуда, от этого никуда не деться...»

Я тоже приспособилась. К своему безвременью. Моих сил хватило только на то, чтобы укрыться за стеной.

«Никто ничего не ждет».

В новом мире, который мы построили с Фридрихом, все сыновья и дочери управятся без меня.

Я встаю, помогая себе руками. Выхожу в прихожую.

В зеркале мое отражение. Никого, кто встал бы у меня за плечом. Единственное, что мне осталось, – рудимент. Копчик. Пережиток хвоста, который нужен, чтобы сохранить равновесие.

Терракотовая старуха, отраженная в витрине, хохочет, разевая рот.