— Ужас какой, — говорит Рен.

Американская Лисица не слушает.

— Смотрите, что еще у меня есть, — говорит она. — Тесты на беременность — такие, где нужно пописать на палочку. Я так подумала, что они нам всем понадобятся. Во всяком случае, некоторым.

Она улыбается, старательно не глядя на Тоби.

— Только не мне, — говорит Рен. — Нужно с ума сойти, чтобы родить ребенка во всем этом.

Она обводит рукой саманный дом, деревья, спартанскую обстановку.

— Здесь даже воды водопроводной нету! То есть…

— Я не уверена, что в долгосрочной перспективе у нас будет выбор, — говорит Американская Лисица. — Кроме того, мы обязаны продолжить человеческий род. Вы согласны?

— А кто будет отцами? — уже с интересом спрашивает Голубянка.

— Я бы сказала — выбирай на вкус, — отвечает Американская Лисица. — Очередь строится справа налево. Бери того, кто вывесит самый длинный язык.

— Тогда, боюсь, тебе достанется Белоклювый Дятел, — замечает Голубянка.

— Ой, я сказала «язык»? — говорит Американская Лисица. Она и Голубянка хихикают, Рен с Амандой — нет.

— Дай-ка посмотреть на эти твои писательные палочки, — говорит Рен.

Тоби пялится в темноту. Не пойти ли за Зебом? Он уже наверняка закончил принимать душ: в саманном доме не принято нежиться в душе подолгу, это только Американской Лисице закон не писан — она каждый раз изводит на себя всю нагретую солнцем воду. Но Зеба нигде не видно.

Тоби бодрствует у себя в закутке — так, на всякий случай. Лунный свет серебрит ей глаза. Кричат совы, влюбленные в оперение друг друга. Но все это ей ни к чему.

Зеба нет все утро. Никто о нем не вспоминает. Она не спрашивает.

На обед — суп с каким-то мясом (копченая собачатина?) и кудзу с чесноком. Полиягоды, которым не помешало бы еще дозреть. Салат из разной зелени.

— Надо где-нибудь достать уксус, — говорит Ребекка. — Тогда можно будет сделать нормальную заправку.

— Сначала придется сделать вино, — говорит Колибри.

— Я только за, — отвечает Ребекка. Она положила в салат семена рукколы, чтобы было похоже на перец. Она рассказывает, что хочет устроить соляную варницу — сделать пруд для выпаривания морской воды где-нибудь на берегу. Когда можно будет ходить спокойно, говорит она. Когда мы разберемся с этими больболистами.

После обеда наступает время отдыха, время залечь в укрытие. Солнце стоит высоко и палит лучами, грозовые тучи еще не собрались. Влажный воздух как будто липнет к телу.

Тоби у себя в закутке. Она пытается уснуть, но вместо этого злится и дуется. Это запрещено, напоминает она сама себе. Ни в коем случае не растравлять раны. Она даже не уверена, что у нее есть рана, которую можно растравлять. Хотя чувствует себя раненой.

Дождь уже прошел, день клонится к вечеру. Кругом ни души, за исключением Крозье и Дюгоня — они стоят на часах. Тоби ползает на коленях в огороде, истребляя слизняков. Когда-то она чувствовала бы себя виноватой: «Ибо и Слизняки — Божьи твари, — сказал бы когда-то Адам Первый, — и они имеют ровно столько же прав дышать воздухом, как и мы, но пусть делают это где-нибудь еще, в месте, более гостеприимном для них, чем наш сад на крыше „Райский утес“». Но сейчас, убивая слизняков, она дает выход… чему? Ей не хочется размышлять на эту тему.

Хуже того, она ловит себя на театральных позах. «Умри, гнусный слизняк!» Она роняет каждого слизняка по очереди в жестянку, наполненную водой с разболтанной в ней древесной золой. Раньше они пользовались солью, но она в дефиците. Возможно, гуманней было бы давить слизняков плоским камнем — наверняка умирать в растворе древесной золы очень больно. Но Тоби сейчас не в настроении сравнивать относительную гуманность различных методов казни.

Она выдергивает сорняк. «Сколь бездумно мы лепим ярлыки на Святые Сорняки Господни и презираем их! Но „сорняк“ — лишь презрительная кличка для растения, вся вина которого — в том, что оно выросло на месте посаженного нами. Вспомните, сколь многие из них съедобны, и притом полезны и даже вкусны!»

Да. Только не этот. Это, кажется, амброзия. Тоби швыряет сорняк в кучу, которая пойдет на компост.

— Эй, расстрельная команда! — это Зеб. Он смотрит на нее и ухмыляется.

Тоби неловко поднимается на ноги. У нее грязные руки, и она не знает, куда их девать. Неужели он до сих пор спал? Она не может спросить, что произошло между ним и Американской Лисицей, и произошло ли вообще что-нибудь; она решительно отказывается быть мегерой.

— Я рада, что ты вернулся целый и невредимый, — говорит она. Она в самом деле рада — так, что и словами не сказать; но голос ее звучит фальшиво, это слышно даже ей самой.

— Я тоже рад, — отвечает Зеб. — Мне дорого далась эта вылазка; я приполз на последнем издыхании. Спал как бревно. Похоже, я старею.

Придумал удобную легенду? Да ладно, нельзя быть такой подозрительной.

— Я по тебе скучала, — говорит она.

Вот. Неужели это так трудно?

Он ухмыляется еще сильнее:

— Я на это и рассчитывал. Вот, принес тебе кое-что.

Это оказывается пудреница с компакт-пудрой и маленьким круглым зеркальцем.

— Спасибо, — говорит Тоби. Выдавливает из себя улыбку. Это что — подарок, чтобы загладить вину? Покувыркался тайком с сослуживицей — неси жене розы? Но Тоби ведь не жена.

— Еще я принес тебе бумаги. Пару школьных тетрадей, в той аптеке их еще держали — наверно, для детей из плебсвилля, которые не могли себе позволить планшет с вай-фаем. Несколько шариковых ручек, карандашей. Фломастеры.

— Откуда ты знаешь, что они мне нужны? — спрашивает она.

— Я когда-то работал ассистентом телепата. У вертоградарей учили каллиграфии, верно? Я решил, что ты захочешь вести счет дням. Ну что, я заслужил, чтобы меня хотя бы обняли?

— Я тебя всего перепачкаю, — она улыбается, сменив гнев на милость.

— Мне в жизни случалось быть и погрязнее.

Ну разве она может не обнять его, даже если у нее пальцы склизкие от слизняков?

И солнце сияет, и вокруг, на больших желтых цветах тыквы, жужжат пчелы.

— Знаешь, что мне нужно для полного счастья? — говорит она в продымленную бороду Зеба. — Очки для чтения. И улей пчел.

— Считай, ты все это уже получила. — Пауза. — Слушай, я хочу тебе показать одну вещь.

Он достает из рукава сандалию. Кустарная работа из вторсырья: подошва из автомобильной шины, ремешки из велосипедной камеры, декоративные полоски из серебристой изоленты. Сандалия грязная, но не очень изношенная.

— Вертоградари, — говорит Тоби. Она хорошо помнит эту моду — точнее, отсутствие таковой. Потом поправляется: — Во всяком случае, похоже. Может, и кто-то еще такие делал.