Дон Гало взвился как бойцовый петух, на которого порою здорово смахивал, и заявил, что только разнузданная фантазия может породить сомнения относительно совершенно ясных и точных объяснений, которые дал офицер. Лично он считает своим долгом указать, что если Лопес и его друзья будут продолжать мешать работе команды и мутить воду на борту, то это приведет к нежелательным для всех последствиям, о чем он и предупреждает, выражая свое недовольство. Сеньор Трехо придерживался того же мнения, однако, не питая особого доверия к Лопесу (к тому же он не мог скрыть неприятного ощущения от того, что сам он на этом пароходе не вполне на равноправных основаниях), он лишь отметил, что всем следует держаться вместе, как добрым друзьям, и советоваться, прежде чем принимать решения, которые могут неблагоприятно повлиять на ситуацию остальных.

— Видите ли, — сказал Лопес, — по сути дела мы ничего не выяснили, и нам все это надоело до смерти, не говоря уж о том, что мы лишились купания в бассейне. Говорю на случай, если это вас утешит, — добавил он со смехом.

Нелепо было затевать спор со стариками, тем более что наступавшие сумерки и закат располагали к тишине. Он пошел и встал над самым форштевнем, глядя на пенящуюся воду, окрашенную в красное и фиолетовое. Опускался необычайно тихий вечер, легчайший бриз витал над «Малькольмом», едва касаясь его. Вдалеке, по левому борту, виднелся дымок. Лопес равнодушно вспомнил свой дом — вернее, дом своей сестры и зятя, в котором были и его комнаты; сейчас Рут, наверное, вносит в крытый дворик плетеные кресла, которые днем выносила в сад. Гомара, наверняка, разговаривает о политике со своим коллегой Карпио, который отстаивает расплывчатые коммунистические принципы, подкрепленные стихами китайских авторов, переведенными на английский, а оттуда — на испанский издательством «Лаутаро», а дети Рут, должно быть, уныло повинуются приказанию идти мыться. Так все было вчера, и так же происходит сейчас где-то там, за серебряно-багряным горизонтом. «Кажется, совсем в другом мире», — подумал он, но, возможно, через неделю воспоминания обретут силу, когда настоящее потеряет новизну. Уже пятнадцать лет он живет в доме Рут, и десять лет, как он преподает. Пятнадцать, десять лет, и одного дня в море, и одной рыжеволосой головки (на самом деле рыжеволосая головка тут ни при чем) хватило, чтобы этот, такой важный период его жизни, эта долгая треть его жизни распалась точно сон. Может, Паула сейчас в баре, но может быть, и у себя в каюте, с Раулем, в этот час, когда любовь так сладка, особенно от того, что на землю падает ночь. Любить в открытом море, когда чуть покачивает, в каюте, где каждый предмет, запах и свет означают отдаленность и полную свободу. Конечно, они спят, не верил он в эти двусмысленные разговорчики о независимости. В плавание с такой женщиной отправляются не для того, чтобы разговаривать о бессмертии краба. Что ж, можно пошутить, дать ей поиграть немного, но потом… «Ямайка Джон, — подумал он и разозлился: — Не буду я тебе Кристофером Дауном, милочка». Вот, наверное, запустишь руку в эти рыжие волосы, и они потекут между пальцев, как кровь. «Что-то у меня все кровь на уме, — подумал он, глядя на все более красневший горизонт. — Сенакериб Эдемский, конечно. А если она в баре?» А он тут теряет время… Он повернул и быстро пошел к трапу. Беба Трехо, сидевшая на третьей ступеньке, подвинулась, пропуская его.

— Красивый вечер, — сказал Лопес, не составивший еще о ней мнения. — Вас не укачало?

— Чтобы меня укачало? — возмутилась Беба. — Я даже таблеток не пью. Меня никогда не укачивает.

— Вот это — по мне, — сказал Лопес, для которого тема была исчерпана. А Беба ждала другого, уж во всяком случае, чтобы остановился и поболтал с ней. Глядя, как он уходит, махнув ей рукой на прощание, Беба показала ему язык, когда убедилась, что он ее уже не видит. Глупый, но симпатичнее, чем Медрано. Из всех ей больше всего нравился Рауль, но им завладели Фелипе и все остальные, просто до неприличия. Он немного был похож на Вильяма Холдена, нет, пожалуй, на Жерара Филипа. Нет, и даже не на Жерара Филипа. Он такой изящный, и рубашки такие шикарные, да еще трубка. Эта женщина не достойна такого парня.

Эта женщина была в баре и пила у стойки джин-фисс.

— Как ваша экспедиция? Приготовили черный флаг и ножи на случай абордажа?

— Зачем? — сказал Лопес. — Нам нужнее ацетиленовая горелка, чтобы вскрыть пневматические двери, и шестиязычный словарь — объясняться с глицидами. Рауль вам не рассказывал?

— Я его не видела. Расскажите вы.

Лопес рассказал и воспользовался случаем — с удовольствием высмеял себя, не пожалев и двоих своих приятелей. Рассказал он и о том, какую осторожную позицию заняли старики, и оба согласно улыбнулись. Бармен готовил вкуснейшие джин-фиссы, и по соседству не было никого, кроме Атилио Пресутти, который пил пиво и читал «Ла Канчу». А что Паула делала весь день? Да так, купалась в неописуемом бассейне, смотрела на горизонт, читала Франсуазу Саган. Лопес заметил у нее тетрадку в зеленой обложке. Да, иногда она что-нибудь записывала или писала. Что писала? Да так, стихи.

— Не надо признаваться в этом так, словно вы провинились, — сказал Лопес встревоженно. — Что происходит с аргентинскими поэтами, почему они прячутся? У меня два друга — поэты, один — очень хороший, и оба — как вы: тетрадку прячут в кармане, а у самих вид — как у Грэма Грина, которого преследует Скотланд Ярд.

— О, это никому уже не интересно, — сказала Паула. — Мы пишем для себя и для такой незначительной группки людей, которая не представляет никакого интереса для статистики. Вы же знаете, теперь значимость каждой вещи следует определять статистически. При помощи таблиц и прочего.

— Это неправда, — сказал Лопес. — И если поэт станет вести себя таким образом, то первой жертвой падет его поэзия.

— Но ведь ее же никто не читает, Ямайка Джон. Только друзья — по долгу дружбы, и лишь иногда стихотворение находит читателя, для которого оно прозвучит как призыв или призвание. И этого вполне хватает, чтобы продолжать писать. Но вы совсем не обязаны просить показать вам стихи. Может, когда-нибудь я сама покажу их вам. Так лучше, правда?

— Правда, — сказал Лопес. — Тем более если это когда-нибудь настанет.

— Чуть-чуть это будет зависеть от нас обоих. В данный момент я настроена довольно оптимистично, но, кто знает, что принесет завтрашний день, как сказала бы сеньора Трехо. Видели, какая у нее физиономия?

— Очень трогательная, — сказал Лопес, не имевший никакого желания говорить о сеньоре Трехо. — Как будто с рисунков Медрано, но не нашего друга Медрано, а карикатуриста. Я только что обменялся парою слов с ее юной дочерью, она сидит на ступеньках на носовой палубе, смотрит, как наступает ночь. Этой девочке здесь будет скучно.

— Здесь, как и в любом другом месте. Не надо, не напоминайте мне мои пятнадцать лет, это постоянное гляденье в зеркало, эти… столько разных разностей, все время что-то узнаешь, что потом оказывается чепухой, и страхи, и удовольствия, одинаково ненастоящие. Вам нравятся романы Розамонд Леман?

— Иногда, — сказал Лопес. — Гораздо больше мне нравитесь вы, нравится разговаривать с вами и смотреть в ваши глаза. Не смейтесь, глаза — вот они, и тут ничего не поделаешь. Весь день я думал, какого цвета ваши волосы, даже когда мы блуждали по этим проклятым коридорам. Какого они цвета, когда мокрые?