Стены лавочки вздрогнули от низкого оглушительного гудка, похожего на пароходный. Андрюша натянул панамку на самые очки и открыл дверь. По полу размазалась жирная обжигающая солнечная полоса, снаружи потянуло передержанным шашлыком. Славик сразу узнал этот мертвящий жар, эти сухие волны красноватого песка — за дверью антикварной лавочки в Химках пламенел семичасовой осколок.

Шмидт вышел из лавочки последним, дверь закрылась, а выжженная солнцем полоса так и осталась маячить у Славика перед глазами. Из подсобки послышалось возмущенное мычание.

— Да-да, Варвара Спиридоновна! — спохватился Славик и на всякий случай осторожно раскрыл бритву. — Уже иду!

Ноги проваливались в горячий песок, идти с каждым шагом становилось все труднее. Сейчас Матильда особенно отчетливо ощущала, как стар и изношен ее кадавр. Внешне он почти не изменился за те несколько десятков лет, что она была заключена в нем, кадавры старели куда медленнее обычных живых людей. Но она чувствовала каждый скрипучий сустав, каждую неправильно сросшуюся кость, каждый шрам на высушенной солнцем коже. В последние годы кадавр словно стал тяжелее, а воздух вокруг, особенно такой жаркий и неподатливый, как сейчас, — гуще. Но Хозяин говорил, что так чувствуют себя все телесные существа, на каждого давит огромный воздушный столб, а Матильда просто сжилась со своим кадавром и, наверное, начинает потихоньку очеловечиваться. Чем-то ему нравился этот поношенный и неуклюжий кадавр, Хозяин говорил, что он Матильде идет, а она, разглядывая в зеркало студенистые влажные глаза под кожистыми складками, мягкие мешочки щек, красную кайму вокруг ротового отверстия, не могла взять в толк — что же в этом может нравиться. В ее нынешнем кадавре, да и в предыдущих тоже, не было ничего действительно красивого, и ни единой черточкой они не напоминали ту, настоящую Матильду, некогда пленившую и соблазнившую ее. Даже волосы ей никак не удавалось покрасить в навечно запомнившийся рыжевато-каштановый цвет, и не ложились они так ровно, мягкими полукружьями, разделенными нежной нитью пробора.

Андрюша резво шел впереди, шумно и внимательно втягивая горячий воздух носом. Его крупные волосатые ноздри трепетали, как будто Андрюша чуял что-то необыкновенно приятное. Иногда он вдруг без предупреждения бросался в сторону, скатывался с бархана — и все прочие, оскальзываясь и падая, спешили за ним. Таково было особое свойство Андрюши, которое Варвара Спиридоновна не теряла надежды поставить на службу человечеству, — помимо всего спектра запахов, доступных людям и животным, он различал тончайшие шлейфы неких трудноуловимых частиц, оставляемые вещами не в себе, его собратьями-гахэ, порталами, межмировыми трещинами и бог весть чем еще. Андрюша утверждал, что всякий человек и всякий камешек пахнут по-разному, и очень много ел — не для поддержания кадавра в рабочем состоянии, а ради того, чтобы всецело распробовать хорошо пахнущую еду. Он говорил, что благодаря своим обонятельным талантам различает и некоторые тонкости вкусов, но прочие члены отряда имени Девятого Термидора ему не верили и считали, что Андрюша попросту прожорлив.

Внезапно Андрюша застыл на месте, изобразив подобие охотничьей стойки, и со всех ног рванул вперед. Остальные монады, спотыкаясь и чертыхаясь, бросились за ним. Взбежав на высокий песчаный холм и обогнув стоящий на его вершине концертный рояль с расколотой крышкой, Андрюша возбужденно запрыгал, размахивая руками:

— Эврика! Гефунден![5]

Портал кружился в воздухе над роялем, хорошо различимый только снизу и почти незаметный, вытягивающийся в светящуюся зеленоватую нить под любым другим углом. Так вот почему мы его тогда сразу потеряли, подумала Матильда. Весна вскочила на рояль, натужно брякнувший что-то мажорное, подпрыгнула, раскинула руки и воспарила, зависнув на несколько секунд между расколотой крышкой и медленно вращающейся дырой. Дыра беззвучно поглотила ее, и на рояль, кряхтя, начал карабкаться Андрюша.

***

Хозяин считал, что дыры в ткани реальности дверями зовут из своеобразного суеверия: мол, назову это дверью — значит смогу через нее пройти. Господин Канегисер некогда предлагал для них термин «бездны», но Начальство почти все его личные нововведения отвергало. Впрочем, в последние годы и в начальственных документах стало чаще мелькать вновь вошедшее в моду слово «порталы», тоже предполагавшее функцию перемещения. На деле же эти двери существовали не для переходов, а сами по себе, как провалы в грунте или завихрения воздушных потоков. Многие были губительны для материальных существ — их скручивало, переламывало, разрубало внезапно захлопнувшимся порталом, вышвыривало в пространства, где невозможна телесная жизнь. Иные двери будто охотились на обитателей человеческого мира, возникая неожиданно, как муравьиный лев на дне песчаной воронки, и пожирая притянутую странностями жертву. Обыкновенно земля вокруг таких дыр была усеяна костями, словно здесь пировала стая бездомных собак.

Портал, ведущий в многоэтажку, был вполне гостеприимен, да и кадавры слабо ощущали боль. Выкатившись на ледяной пол, Весна, Шмидт, Андрюша и Матильда какое-то время не спешили подниматься не из-за тягот перехода, а скорее потому, что заиндевевшая плитка приятно холодила стянутую солнечными ожогами кожу.

— Ворю-ю-юги…

Весна вскочила, наставив на тяжко ступающую фигуру крохотный дамский дерринджер. На землеройке было много слоев одежды, и самая верхняя шуба уже не сходилась на груди, обнажая толстый пуховик, поэтому Весна целилась в обрамленное вязаной шапочкой лицо. Чуть ниже на лестнице топталось еще несколько землероек, в запавших глазах тлела угрюмая ненависть к потенциальным похитителям их сокровищ.

— Жу-у-улики…

— Не надо… — Между Весной и землеройкой неожиданно возник Шмидт — длинный, смущенный и скорбный, точь-в-точь первокурсник, не выучивший билет и все-таки решившийся отвечать наобум. — Он же умрет. Он и сейчас умирает. Их бросили сюда, не спросив. Дали жизнь, раздразнили — и тут же начали ее отнимать. А к жизни ведь привыкают. Это так несправедливо, так грустно. Так… — Шмидт легко коснулся ладонью лба землеройки, которая тем временем приблизилась на расстояние вытянутой руки, — …страшно.

— Страшно! — завопила, отпрянув, землеройка.

Ее лицо, небритое, покрытое пятнами обморожений лицо мужчины средних лет, приобрело осмысленное и испуганное выражение, словно он, очнувшись от полудремы в вагоне метро, вдруг осознал, что забыл выключить дома утюг. Мужчина с воплями бросился бежать по лестнице, задевая толпившихся там других землероек. Те, кого он коснулся, тоже принялись орать, размахивая руками, толкая друг друга и умножая беспричинную панику:

— Страшно! Страшно! — и кинулись вслед за ним вниз.

Спустя пару минут топот и многоголосый крик ужаса объяли всю многоэтажку, разрастаясь полным отчаяния крещендо. Шмидт стоял посреди лестничной клетки и плакал, утирая нос кулаком. Андрюша подошел и, встав на цыпочки, отвесил ему легкий подзатыльник:

— Ты чего, юнкер! Товарищ