Тут он с огорчением почувствовал, что размышления эти отогнали остатки сонливости. С покорным вздохом поднялся с постели и, не заботясь снова надеть рубаху (Гвидо предпочитал спать обнаженным, тем более в такую жару, которая царила последние дни), подошел к окну, надеясь, что зрелище спящего, спокойного мира утешит и успокоит его.

Серебристый дым струился за окном. Луна стояла высоко и сияла так ярко, что звезды вовсе погасли, и даже чернота небес как бы отдалилась, сделалась недосягаемой взору: кругом царствовало только сияние луны. Вершины деревьев чудились все нарочно высеребренными, и каждый листок виден был отдельно и дрожал в струях легкого ветерка. Внизу заросли огромного сада казались сплошной черной массой, сливавшейся с ночью, и эта самосветная, серебристая, зубчатая река трепетной листвы, как бы парившая во тьме, была чем-то невероятным, воздушным… сказочным.

Недавно распустившиеся деревья источали нежный и свежий аромат; уже расцвели первые мелкие розы и, вглядевшись в благоуханную тьму сада, Гвидо различил их бледные промельки: как звезды, которые затмевала луна.

Ему вдруг почудилось, будто стоит он на краю бездны; небо и земля на мгновение поменялись местами, голова закружилась… Гвидо схватился за подоконник, чтобы не упасть, и, едва держась на ногах, отошел от окна, вернулся на свое твердое ложе, томимый не то глупым, мимолетным страхом, не то красотой, раздирающей ему сердце… красотой мира, к которому он не принадлежал.

Нигде и никогда он не чувствовал себя таким одиноким и чужим, как в этом городе, где некогда родился на свет. Слишком земной, слишком живой была красота Венеции – вот в чем дело.

Ночь накрыла округу, но Гвидо внутренним взором видел гордых, могучих коней Святого Марко, сверкающих позолотой, слышал – или ему казалось? – как гиганты на Башне часов своими молотками вызванивают чугунную песню. Он мысленно читал эту поэму с бесчисленными, вечными красотами, которые постигаешь не сразу… поэма называлась «Венеция, королева Адриатики», и с первых же строк ее на глаза Гвидо навернулись слезы.

Он сел, стараясь восстановить дыхание и унять эти детские слезы, стыдясь перед самим собой необъяснимой слабости, ужасаясь мысли, что впереди ночь, а на сон-спаситель, кажется, нет никакой надежды…

И вдруг он понял, что уже не один в келье.

Луна застыла прямо против окна, и Гвидо подумал, что, наверное, она собрала свое серебро со всех листьев, и облаков, и крыш, и цветов, чтобы изваять из него фигуру женщины, стоящей в полосе лунного луча, как если бы она проникла в комнату вместе с этим лучом – через окно.

Тело ее сверкало, и это сверканье было ее единственной одеждой. В первое мгновение нагота не смутила Гвидо: ведь и античные статуи явлены миру обнаженными, но тут серебряное изваяние шевельнулось – и он понял, что это живое существо.

Гвидо отступил на шаг и коснулся края своего ложа. Прикосновение к этой жесткой, немилостивой поверхности придало ему бодрости. Теперь бы еще найти силы поднять руку, осенить себя крестным знамением – и видение исчезнет. Вот странно – никогда тщательно хранимое целомудрие не доставляло ему никакого беспокойства, вялая дремота души и тела была, пожалуй, единственным, за что он мог благодарить судьбу, особенно когда видел, какие бесы терзают его собратьев в монастырях. Он не шарахался с зажмуренными глазами и воздетыми перстами от красивых женских лиц – он видел в них такую же радость, как в цветах, сиянии звезд, – но не мечтал обладать женщиной. Никогда не мечтал, даже из любопытства. Очевидно, это видение попало в его келью по ошибке, оно вызвано чьими-то другими горячечными мечтами… может быть, обнаженную красавицу вообразил Джироламо? А может быть, все проще, подумал Гвидо, и эта догадка заставила его усмехнуться. Может быть, Джироламо был прав в своих предположениях, и Цецилия Феррари оказалась не столь умна, как представлял себе Гвидо? Неужели она все же послала одну из своих красоток к папскому посланнику, а девушка просто перепутала кельи?

– Вы не туда попали, дитя мое, – сказал он самым отеческим тоном, на который только был способен, – тот, кто вам нужен, – за стенкой, в другой келье.

И, не успев договорить, он ужаснулся: да неужели у нее хватит ума послушаться и пойти к Джироламо?! Нет, не потому встревожился Гвидо, что все старания Цецилии умилостивить папского посланника напрасны: получив свое от девушки, Джироламо использует ее как оружие против Цецилии. Гвидо было наплевать на эту отъявленную греховодницу. Но девушка…

Все возмутилось в нем при мысли, что жирные, короткопалые руки Джироламо будут тискать это серебряное тело.

– Нет, нет, не ходи туда! – пробормотал он против воли и весь покрылся ледяным потом, осознав, что едва не добавил: «Останься лучше со мной!»

О нет. Только не это!

Губы его зашевелились, шепча молитву. Пусть уходит, как пришла, да поскорее. А… а, кстати, как она пришла? Как попала сюда? Дверь заперта изнутри – метнув взгляд, Гвидо увидел засов на месте. Никаких потайных плит вроде бы не отодвигалось, стены не расходились. Неужели это и впрямь видение, рожденное лунным лучом и бессонницей? О, сколь же прекрасное, прекрасное дитя родилось от этого брака! А может быть, это звезда сошла с небес? Или одна из тех бледных, серебристых роз, ароматом которых он недавно наслаждался, покинула сад и явилась к нему?

Линии ее тела были столь дивны, что Гвидо разглядывал их почти с умилением. Ее волосы мерцали и завивались локонами, и он подумал, что если бы девушка их распустила, они закрыли бы ее непроницаемым плащом. Как хорошо, что они перевиты серебряными нитями и не скрывают ее божественной красы! А лицо, какое у нее лицо?

Гвидо с превеликим трудом оторвал взор от бедер, изгибы которых напоминали античную амфору, и взглянул в лицо видения.

Сердце его пропустило один удар, и тот миг, пока оно не билось, показался ему вечностью. Он видел много красавиц – откуда же это ощущение, будто он впервые – впервые в жизни! – увидел женское лицо? Наверное, оно было прекрасным… потому что эти глаза перевернули ему душу. Нет, незнакомка была более чем прекрасной – она была единственной на свете, она была этим светом, луной, солнцем…

И снова волна страха нахлынула на Гвидо и объяла его. Он поднял было руку, чтобы осенить себя крестным знамением, но не смог. А сердце болело все сильнее и билось, билось в грудь, словно в клетку… может быть, мечтало вырваться на волю?

Заметив его движение, серебряная девушка вскинула руки, как бы защищаясь, и отступила к окну.

Слова молитвы высохли на губах Гвидо, испарились! Он покачал головой, пытаясь дать ей понять, что не будет прогонять ее.

Серебряные глаза испытующе смотрели на него. Вот странно – луна светила незнакомке в спину, а между тем лицо ее было освещено, как если бы лунный свет отражался от некоего тайного зеркала. Или она светилась изнутри?..

Девушка сделала осторожный шаг и оперлась о край широкой скамьи, стоявшей в углу. Топчан да скамья – вот и вся обстановка кельи.