Троянда самой себе казалась засыхающим цветком, которого сперва полили ядовитым раствором, а он был так обрадован любой, какой угодно влаге, что и не распознал отравы. Так было с ней, когда она встретила Аретино. И потом цветок ее сердца терпел равнодушно все: гниль, сушь, – но лишь когда отведал настоящей, свежей, чистой воды, осознал, чего был лишен всю жизнь.

Она смотрела на Григория и впервые понимала, что слова – очень слабый способ выражать свои чувства. Сердце ее было переполнено, а язык – нем. Она не знала, как сказать о своей любви… И она любила глазами.

Григорий, который, сильно работая веслами, не отрывался от ее взгляда и читал в нем все, как в книге, улыбнулся чуть смущенно, словно извиняясь, что тут же не бросился к ней и снова не стиснул в объятиях:

– Надо поторапливаться. Не ровен час, этот наш заклятый друг шум подымет.

Он как накликал.

– Троянда! – разнесся над водой истошный вопль. – Все ушли! Пьерина! Троянда! Вернитесь!

Григорий оглянулся:

– Hу вот же, а? Никак не уймется!

Вся Венеция горела пурпуром и золотом. Солнце стояло как раз напротив окон дворца Аретино, и все они казались залитыми огнем. И только одно было темным, потому что темная фигура заслоняла его, отчаянно взывая:

– Пьерина! Троянда! Пьерина! Троянда!..

– Эк его разбирает! – покачал головой Григорий. – А ведь не дозовется, нет?

– Нет! – твердо сказала Троянда. – И ведь он и не меня зовет. Другую…

Она не была уверена, что Григорий поймет, но он все же понял. Взглянул со светлой улыбкой:

– Другую? А тебя как зовут?

– Дашенька, – ответила она, впервые без страха и тоски вспоминая свое имя. – Дашенька…

Григорий, не выдержав, отшвырнул весла, придвинулся к ней, прижал к себе что есть силы, успев мельком взглянуть на солнце. Слава богу, до полудня еще далеко!

Лодку несло, несло по течению, и пока она не скрылась за поворотом, все не утихало, качалось на волнах:

– Троянда! Пьерина! Троянда-а!..