Но, видимо, вспомнив, что говорит это в двадцатый, наверное, раз, Николай замолчал. Обхватил ладонью бутылку.

– Не надо, может, Коль, – мягко попросила Валентина Викторовна. – И Денис просил не очень чтоб… Ведь скоро он приедет уже. Поможет.

– Поможет… Не думаю. – Муж плеснул в стопки, но совсем понемногу. – Такие… Как ему здесь после всего? Не будет он… Поживет месячишко, откормится и… Ты думаешь, человек, пять лет отсидевший, будет в деревне торчать?

– Но он говорит…

– Мало что он сейчас говорит. Сейчас, там он что угодно может говорить. Пойми…

– Ничего я понимать не хочу! – перебила Валентина Викторовна. – Я хочу одно только знать – когда вы, мужики, устроите здесь человеческую жизнь. Третий год пошел. Два лета!..

Она очень ослабела за эти несколько минут здесь, но одновременно и взбудоражилась после выпитого, услышанного. И теперь говорила, говорила, сыпала обидными словами на мужа, на сыновей, каждый из которых ее подвел и которые сейчас, казалось ей, сидели где-то здесь. Трусливо прятались.

Весна получилась дружной и ранней. Уже в середине марта снег сошел; люди боялись морозов, те, кто имел викторию, плодовые саженцы, накрывали их соломой, сосновым лапником. Но больших морозов не было – дни и ночи стояли парные, живительные. Удивительно рано полезла трава. Правда, распахивать огороды всё не решались, и, хоть земля высыхала, люди, будто уговаривая себя, бормотали: «Вернется еще зима, верне-отся».

Елтышевы не могли выйти из тяжелой апатии. Рассада на подоконниках душила друг друга, но разреживать ее у Валентины Викторовны не было сил, даже простейшую еду готовить заставляла себя; Николай, как и зимой, сидел у печки, курил, всё о чем-то думал и думал, чего-то, казалось, ждал; время от времени наливал стопку спирта и глотал.

В начале марта привезли заказанную еще осенью железную печку для бани, и, как втащили, так она и стояла у крыльца – устанавливать ее Николай не торопился, да и Валентине Викторовне было как-то все равно. Мылись редко – раза два в месяц, и то кое-как, без всякого удовольствия.

Весной за спиртом приходить стали реже. То ли денег не было, то ли, что казалось маловероятным, меньше стали пить. Наверное, все же отсутствие денег уменьшило торговлю – весной в деревне всегда становилось туго с деньгами. И это подтверждали участившиеся приходы старушек, покупающих у Елтышевых бутылки по две-три спирта – платить за вспашку, за ремонт построек после зимы, за цыпушек…

В апреле к месту, где был клуб, приехала какая-то бригада, видимо из Захолмова, и принялась за разбор пожарища. Сгружали в грузовики трубы, недорастащенные головешки, котлы клубовской котельной, раскрошившийся кирпич и увозили. Народ поговаривал, что скоро начнут строить новый клуб, большой, из бетона, с окнами от потолка до пола. Но тут же по дворам пошли местные верующие – несколько бабулек, прося подписать бумагу с просьбой поставить на холмике, где был клуб, православный храм.

«Была ведь тут церква уже, – объясняли. – В шеисят втором сломали. У нас и иконы из ее хранятся».

Приходили к Елтышевым. Николай выслушал их молча и подписал, а Валентина Викторовна спросила:

– А клуб где строить тогда?

– Да рази ж не найдут? – недоуменно подняла брови одна из старушек. – Вон места сколь.

Валентина Викторовна вспомнила ее: когда-то эта старушка, а тогда – женщина средних лет, Мария Давченко, работала в сельсовете и ходила в красной косынке. На собраниях горячо выступала.

– И куда вы с подписями?

– В город повезем. Пойдем по кабинетам…

– Что ж… – Валентина Викторовна записала свой адрес, черкнула роспись. Ей было все равно – ту церковь, что стояла на месте клуба, она помнила смутно. На нее, закрытую еще в двадцатых и постепенно разрушающуюся и разрушаемую деревенскими (кто лист железа сдерет, кто струганую доску, кому камень понадобится), не особенно и обращали внимания. К сносу отнеслись равнодушно, будто ломали старый коровник… В городе из когда-то стоявших там пяти церквей осталась одна, на окраине, маленькая, беленькая, ничем не примечательная… И в крайцентре церквей она не запомнила – там их тоже посносили в двадцатые-шестидесятые годы; на утесе над Енисеем стояла часовня, но воспринималась она не как религиозное здание, а как памятник истории города.

– Храни вас Господь, – зашептали бабульки, принимая лист, – храни Господь…

Первого мая явился Артем. Нарядный, слегка выпивший, какой-то решительно-веселый. Оглядел оценивающе печку у крыльца:

– Для бани? Установить надо.

Николай, тоже с утра принявший граммов двести, был, наоборот, не в духе:

– Давай. Я помогу.

Сын постоял над печкой, потом вошел в дом. Тоже оценил взглядом перемены или отсутствие их. Сел к столу.

– Ну, и как вы там? – с трудом выдавила вопрос Валентина Викторовна; с Артемом она не виделась почти два месяца, со дня отъезда к Денису. Несколько раз порывалась пойти к Тяповым, но обида на них и на сына оказывалась сильнее.

– Да так… Так, живем.

– Родик как?

– Ну, тоже… растет.

Артем отвечал равнодушно, словно был занят чем-то другим или сам готовился начать задавать вопросы. Тяжелые, серьезные, неприятные.

– Что пришел-то? – после довольно долгой и тягостной паузы произнес Николай.

Валентина Викторовна вздрогнула от его голоса – как врага спросил. Но и ей тоже хотелось сына спросить о том же.

– Да так. Попроведать.

– М-м, спасибо…

Еще помолчали.

– Может, отметим? – предложил Артем. – Праздник сегодня все-таки.

– Праздник, да… У матери вот две недели назад день рождения был. Ждали тебя, не дождались.

Сын кашлянул – слегка виновато, а больше с досадой, – взглянул на Валентину Викторовну.

– Я забыл совсем. И Родька там болел как раз.

– А мы здесь, может, умерли уже, – распалял себя Николай. – И тебе, получается, наплевать.

Он подошел к буфету, достал початую бутылку спирта. Попросил:

– Валь, дай нам закусить чего-нибудь. Сын-то пустой явился. Угощайте, мол…

Все происходящее, все, что сейчас говорилось, взгляды, жесты были Валентине Викторовне давно знакомы, отвратительно хорошо знакомы: последние два года подобные сцены повторялись каждые два-три месяца. А то и чаще.

– Необходимо нам в город перебраться, – с аппетитом, как показалось Валентине Викторовне, выпив и закусив, сказал Артем.

– Кому это – нам? – мрачно насторожился муж, но в голосе послышалась и какая-то надежда.

– Ну… Ну, нам с Валей, с сыном.

– Что ж, перебирайтесь.

Сын вздохнул. Николай, мрачнея все больше, наполнил стопки.