Ближе к полудню, после того как пленных расстреляли и я помогла их хоронить, она подошла ко мне и села рядышком.

– Мифам не угнаться за историей, мифы отживают. Матерь попыталась взять историю в свои руки, однако удержать не смогла – слишком скользкая.

Лейла осторожно, но как-то печально дотронулась до моей груди. Потом поинтересовалась, что со мной стало, когда я сбежала из Беулы, расстроив планы ее матери; и я поведала ей о своем рабском существовании у Зиро, о надругательстве над домом Тристессы. Когда я произнесла его имя, на меня накатила тоска, а глаза наполнились слезами.

– В свистящих звуках этого имени слышится вся горечь безысходности, – негромко, словно самой себе, промолвила Лейла. – Одинокая душа, затерянная среди обширных земель, как звезда в космосе; раздробленное, фрагментированное существование; он спрятал член у себя в заду и превратился в уробороса. Идеальное кольцо, заколдованный круг, тупиковая ситуация.

– Я думала, это большой-большой секрет.

– Много лет назад, задолго до моего рождения, он пришел к матери, когда та работала в Лос-Анджелесе пластическим хирургом; все конфиденциально, прямо государственная тайна. Можешь догадаться, чего он хотел. По ее словам, он предложил миллион долларов. Миллион долларов, чтобы внешность соответствовала содержанию; бедняжка, он был жутко растерян.

– Почему она ему не помогла?

– Мама объяснила, что он уже тогда был готовой женщиной, даже чересчур; да и первичные тесты вскрыли, на ее взгляд, практически неискоренимую составляющую его мужского «я».

Языки лагерного костра стали гаснуть. Американец мексиканского происхождения, который нашел меня среди руин, достал гитару и что-то тихонечко напевал на родном языке низким приятным баритоном.

– В мире историчности миф становится ненужным, – сказала Лейла. – Жрицы Кибелы на некоторое время перестали заниматься чудотворным рождением и превратились в бойцов штурмовых отрядов. Ты знаешь, раньше я напомаживала себе соски и отплясывала танец под названием Конец Света, чтобы вводить излишне доверчивых в искушение…

Раздался звонок полевого телефона. Я не слышала, что именно она говорила, хотя подозревала, что речь шла обо мне, потому что Лейла посматривала на меня время от времени, а один раз, словно желая ободрить, даже улыбнулась. Повесив трубку, она рывком подняла меня на ноги с того места, где я, свернувшись калачиком, ютилась у костра.

– Нужно кое-куда съездить, Эва.

«На побережье, неотложное дело, – так объяснила Лейла своему отряду, – по личным причинам, хочу повидаться с мамой».

Когда она назвала конечную цель, волосы на моем затылке обреченно встали дыбом, хотя сейчас я была под защитой биологической дочери черной богини. Однако стальной блеск в глазах Лейлы меня приструнил, и я покорно влезла в бронемашину на заднее сидение.

– Не бойся, Матерь добровольно оставила свой божественный пост. Когда она поняла, что не в состоянии остановить ход времени, у нее случился… нервный срыв. Она успокоилась и ушла в себя. И на период боевых действий удалилась в пещеру на морском берегу.

А со всеми символами, Лейла, нам так же следует поступить? Отложить их в сторонку, пока не придет время для новой иконографии?

Мы так и поступим, Лейла?

– Меня зовут Лилит, – призналась она. – Это в городе я звала себя Лейла, чтобы скрыть суть символического значения имени. Ведь раскрывая свою природу, искусительница рискует спугнуть того, кого искушает. Если помнишь, Лилит была первой женой Адама, от которой он породил целую расу джиннов. Все мои раны магическим образом исцеляются. Насилие лишь освежает мое целомудрие. Я бессмертна, я переживу эти горы.

В ее смехе послышалась изрядная доля самокритики.

Мы ехали по горной дороге; там, за горами, раскинулся океан.

– А знаешь, в чем смысл моей сущности? – с вызовом спросила Лилит мрачным голосом. – «Толковать и передавать послания богам от людей и людям от богов, молитвы и жертвоприношения с одной стороны, заповеди и блага с другой». Так сформулировал, в частности, Платон.

В ее гласных я уловила знакомую жесткость; а еще подметила проскальзывающие порой идеальные нотки выпускницы университета с Восточного побережья, что навело меня на мысль о Софии, светловолосой, суровой, одногрудой Софии, моей подземной учительнице, словно я встретила девушку, которая существовала в двух ипостасях: Лилит – исключительно плоть, а София – исключительно разум.

– Конечно, и божественные девы, и святые блудницы, и богоматери сослужили хорошую службу, когда все скопом договорились по поводу природы символичного проявления духа; но боги мертвы, и в мире духов наблюдается переизбыток рабочих сил.

– Зато ты нашла себе новое применение, Лейла!

– Боюсь, что тебе, Эва, подыскать достойное занятие будет сложнее.

Небо на севере почему-то не потемнело, а светилось дымчато-розовым, и когда я обратила на это внимание Лилит, она сухо констатировала:

– Огни Лос-Анджелеса.

Лейла, Лилит… Теперь я вижу, что ты дочь своей матери – безмятежность, бескрайний и разумный покой… Что сталось с гарлемской потаскушкой, той полной желчи девчонкой из эбенового дерева! Вряд ли она действительно существовала; скорее, существовала лишь проекция похоти, ненасытности и ненависти к самому себе одного молодого человека по имени Эвлин, которого тоже нет. Лилит, разумная незнакомка, также известная как Лейла, также, подозреваю, иногда притворяющаяся Софией или Девой Небесной, очевидно, предлагает мне бескорыстную дружбу, хотя в прошлом я, возможно, причинил ей боль; ничего не остается, как только принять ее предложение. В Калифорнии у меня никого. В этом мире я чужая. Я из Британии и не разбираюсь в политической ситуации. А здесь идет война. И мое сердце разбито, мое сердце разбито.

В небо поднялась луна, та луна, что обнимала нас с Тристессой в пустыне поляризованным светом. Немного погодя я заклевала носом и, упершись головой в стальную дверь, погрузилась в сон, глубокий сон без сновидений, словно присутствие Лилит защищало меня от ночных страхов. Проснувшись при первых буроватых лучах выцветшей зари, я сразу увидела безграничную гладь Тихого океана, который раскинулся передо мной внизу, рифленый и серый, как шиферная кровля, необозримый, дремлющий. Я очень долго жила вдали от побережья и забыла, сколь неразборчива морская пучина, сколь она непостижима; забыла, как море покусывает землю своими устами, как ему нет до нас никакого дела.

Мы тряслись по запущенной дороге, идущей вдоль берега. Приливом прибило кучи мусора: бревна, перевернутые вверх брюхом машины, лонжероны и столики, телевизоры, холодильники, громкоговорители, проигрыватели, корпуса разбитых о скалы прогулочных шлюпок, литые панцири домов на колесах… Все эти позорные осколки, свидетельства образа жизни половины штата, упали в воду там, где бомбили прибрежные территории, и теперь налезали друг на друга и стучали о волноломы. Особенно врезалась в память гигантская голова таксы из коричневого гипса, в галстуке-бабочке и поварском колпаке; она крутилась на шесте – я заметила ее во время короткой остановки – чуть поодаль от вереницы палаток с хот-догами под вывеской «Догги Динерс», выброшенных в огромный мусорный бак, в океан.