– Да что вы беспокоитесь, Барон? Проветриться решила, скоро вернется, – отмахнулся Шеннон.

– Будем надеяться, – мрачно ответил Карререс.

– Только вот… Что мы скажем капитану? – растерянно спросил Шеннон. – А кстати – где он?

Карререс раздраженно пожал плечами. Ти-Жак рассыпался в беззвучном смехе, тряся головой и притопывая.

– Бродит в горах, упиваясь страданиями? Бежал вместе с возлюбленной?

– Не, она одна была, – ответил Шеннон.

– Ты не представляешь, как хитры бывают женщины, – возразил Ти-Жак, делая серьезное лицо. – Впрочем, я тоже не думаю, что Реме прихватила с собой капитана. Кажется… он ей… – Ти-Жак задыхался от сдерживаемого хохота, – не очень нравится, а?

Он вытер проступившие слезы и уставился на Карререса покрасневшими глазами.

– Что ж ты, Барон? – с фиглярской укоризной произнес он. – Капитан так на тебя надеялся…

– Пусть подождет еще день-два, – ответил Карререс, пряча довольную улыбку. Ти-Жак скептически фыркнул, но говорить больше ничего не стал.

Брид пришел уже после полуночи, когда все спали. Он долго гремел посудой, переворачивая и роняя кружки, лил ром, раздувал костер, не прекращая изрыгать ругательства. Иногда Карререс открывал глаза. На багровом фоне тлеющих углей сутулый силуэт капитана напоминал огромную обезьяну: руки безвольно болтаются, всклокоченная голова с тяжелой челюстью клонится к земле. Доктор задремывал; перед глазами появлялось сердитое лицо Реме. Он говорил хранительнице: все, все будет хорошо, вот увидишь, ты только не бросай Бимини; и Брид, ставший вдруг очень маленьким, плакал: поздно, поздно.

– Барон! Проснитесь, Барон!

Карререс заворочался, выдираясь из абсурдного, непривычно яркого сна. Доктор странно чувствовал себя в последнее время: ему казалось, что он истаивает, как облако, – не исчезает, но расширяется настолько, что становится незаметен сам себе. Чем дальше, тем сильнее становился внутренний холод, – казалось, в промежутки между атомами, из которых сложен Карререс, врывается морозный ветер. При этом его телесное здоровье было хорошо, как никогда; чувства обострились, и даже старый шрам, полученный на дуэли еще в Мадриде и постоянно нывший от сырости, перестал напоминать о себе. Но сны и необычные ощущения смущали; разгадка наверняка таилась в его мозге, но Карререс чувствовал, что еще не готов искать ее.

Он открыл глаза. Солнце еще не встало; москитная сетка покрылась каплями росы, похожими в предрассветных сумерках на сероые опалы. За пологом маячила серьезная и довольная физиономия Шеннона. Видно, моряк уже хотел потрясти доктора за плечо, да никак не мог решиться. Карререс откинул полог, и Шеннон заулыбался:

– Принес я, – он сунул в лицо доктора охапку листьев и веточек.

Карререс потер глаза, окончательно просыпаясь, и вновь посмотрел на бесформенную кучу в руках Шеннона, пытаясь понять, чего хочет от него моряк. Ворох ветвей оказался гнездом. В нем, чуть прикрытые прелыми листьями, лежали три пестреньких, зеленовато-коричневых яйца.

– Выследил дикую курочку, – Шеннон гордо поднял над гамаком Карререса черную, отливающую металлической синью птицу с красным гребешком. – Теплая еще. Так что с яйцами делать? Я вас почему будить стал – вы же просили свежие…

– Да, – пробормотал Карререс и зевнул. Посмотрел на сияющего моряка, о чем-то раздумывая.

– Хотите прогуляться со мной, Шеннон? – спросил он.

Моряк радостно кивнул:

– Уж очень охота на ручей вблизи посмотреть, а одному туда идти страшновато как-то, – сказал он.

В одной руке моряк держал мешок, в который аккуратно завязали гнездо; в другой он тащил дохлую курицу, которую Карререс решил тоже использовать для опытов. Поначалу Карререс опасался, что босоногий Шеннон будет обузой, когда они двинутся по камням: там попадались и шипастые побеги, и россыпи острой щебенки. Но моряк крепко переступал огрубевшими подошвами и часто легко проходил там, где обутый в сапоги Карререс оскальзывался и был вынужден цепляться руками.

Добравшись до русла, Карререс заметил, что вода в источнике сильно спала. Водоросли, похожие на мокрый курчавый каракуль, были вровень с поверхностью ручья, а кое-где и вовсе выступали из воды, – в этих местах их верхний слой уже успел высохнуть и посереть. Было ли это нормальным колебанием уровня или последствием каких-то действий – или бездействия – Реме, Карререс не знал. Обмеление ручья сильно встревожило его. Поразмыслив, Карререс решил пока отказаться от некоторых самых радикальных испытаний. Порыться в болотце, из которого вытекал источник, можно будет и позже.

Доктор прошелся вдоль русла и облегченно вздохнул. Участок, расчищенный накануне, уже затянулся, и его можно было угадать лишь по небольшой вмятине: слой тины здесь был чуть потоньше. Теперь по крайней мере можно с легким сердцем очистить покрытую орнаментом часть дна, не опасаясь нарушить неведомое равновесие. Подозвав Шеннона, Карререс велел ему стирать тину, постепенно раздвигая края проплешины, а сам присел на берегу с блокнотом наготове.

Шеннон вошел в ручей и принялся шаркать ногами по камню, обдирая водоросли. Вскоре рисунок, покрытый тонким слоем переливающейся на солнце, чуть коричневатой воды, стал виден полностью. Это был медальон, как бы нанизанный на узкую ленту с повторяющимся узором. Зарисовав испещренный символами круг, Карререс принялся помогать Шеннону, который, старательно сопя, оттирал дно все выше и выше по течению. Доктор пошел вниз; каждые несколько футов он расчищал пробный участок, пока не убедился, что лента, вырезанная в ложе, доходит до самого водопада и, видимо, ныряет вместе с ним в озеро.

Вернувшись, Карререс окликнул Шеннона.

– Я хочу, чтобы ты наблюдал за опытом вместе со мной, – сказал он. – Чувства могут подвести, результаты – оказаться иллюзией. Так что смотри, Шеннон, внимательно.

С этими словами Карререс подобрал дохлую курицу и аккуратно опустил ее в ручей.

Некоторое время ничего не происходило. Карререс тщательно раскуривал трубку, посматривая на птицу. Он уже подумал, что эксперимент провалился, когда вода вокруг тушки вспенилась. Слипшиеся перья встопорщились, крылья зашаркали по камню, ища опору. Курица встала на нетвердые ноги и неуклюже встряхнулась.

Хотя высота берега была не больше дюйма, птице удалось выпрыгнуть из ручья только со второго раза. Мокрая курица сделала несколько неуверенных шагов и застыла, медленно поводя головой. «Ну, ты», – пробормотал Шеннон и отступил. Птица растопырила крылья и заклекотала.

– Как же быть, Барон? В суп ее теперь нехорошо как-то, – сказал Шеннон.

Карререс усиленно запыхтел трубкой, пытаясь скрыть растерянность. Что делать с курицей-зомби дальше, он не представлял.

– Интересно, она теперь нестись может? – размышлял Шеннон. – Если может, ей цены нет! Жрать не просит, не дохнет…

– Приказы выполняет без раздумий, – подхватил Карререс, вспомнив матросов с «Безымянного». – Шеннон, ну что ты мелешь?