Алексис Леже, напомнив, что он еще не ответил на последнее предложение, сделанное советским послом Довгалевским, «о военном и политическом союзе, более действенном и более тесном, чем он когда-либо был с царской Россией», говорит Барту:

– Господин министр, поверьте мне: для французской игры более чем когда-либо необходима одна карта – русская.

* * *

В следующее воскресенье, по просьбе Барту, Алексис Леже увозит его в Кошрель, где Барту хочется побродить по усадьбе Бриана, посидеть на его могиле, собраться с мыслями.

– Нужно маневрировать, – говорит Леже. – Нужно повлиять на изменение концепции русских, которая не принимает во внимание ни Лигу Наций, ни наши обязательства по Локарнским соглашениям.

Прежде чем согласиться на заключение франко-русского пакта, следует выдвинуть ряд условий: ограниченность действия пакта рамками Европы: вступление СССР в Лигу Наций; согласие Кремля на то, чтобы Франция ничего не делала иначе, как коллективно, и на то, чтобы франко-русский пакт мог существовать наряду с другими соглашениями, уже подписанными Францией; и, наконец, необходимо согласие русских на то, чтобы этот коллективный пакт оставался открытым для Германии, то есть чтобы он сделался настоящим новым Локарно, соответственно которому Франция будет гарантировать Россию против Германии и равным образом – Германию против России. И таким образом, – заключает Леже, – русские будут приобщены к европейским концепциям.

Эти мысли вызывают у Барту, слушавшего с закрытыми глазами, настоящий энтузиазм:

– Вы блестяще изложили ваши идеи, – замечает он. – Да, первостепенная задача, стоящая передо мной, заключается в том, чтобы привлечь Англию к идее этого Восточного Локарно, ибо, если нам удастся добиться присоединения к нему России, мы еще сможем стабилизировать положение в Европе. Гитлер окажется либо окруженным, либо будет вынужден принять участие в нашей системе коллективной безопасности. Но прежде всего мне необходимо убедить коварный Альбион! А это нелегко будет сделать!

Сказать «да», когда это означает «да». – Сравнительное искусство Барту, Бриана, Эррио и Бонкура… осведомлять прессу. – Польша более не нуждается во Франции. – Заведующий протокольным отделом граф Ремер. – Барту покоряет г-жу Бек. – Кабинет в Бельведерском дворце. – У Франции тоже есть сила воли. – Разводы и вторичные браки в Польше. – Мавзолей Ягеллонов.

На следующий день весь мир охвачен возбуждением.

В 3 часа дня Луи Барту произносит речь в парламенте. Он разъясняет свою внешнюю политику.

– В дипломатии существует два способа разрешения проблем, – говорит он. – Один заключается в том, чтобы сказать «нет», когда это означает «нет», но не такое «нет», за которым последует «да»! А другой состоит в том, чтобы сказать «да», когда это означает «да», но не такое «да», которое затем превратится в «нет»! Я утверждаю, что французская политика следует своим постоянным принципам. Мы выступаем за политику разоружения, и мы говорим «нет» политике перевооружения. Ныне Германия идет за Гитлером. Массы настроены фанатически, несмотря на то, что фюрер плохо скрывает свои истинные чувства в отношении их. «Это большое стадо глупых баранов», – говорит он.

После заключения 26 января германо-польского соглашения франко-польские отношения приняли тревожный характер. Полковник Бек проводит решительно прогерманскую политику.

Франция должна попытаться вернуть Польшу в лоно союзников. Поэтому Барту готовится отправиться в Варшаву. Он более решительно, чем когда-либо, намеревается обуздать претензии Германии, поставить рейх на его восточных границах перед лицом системы пактов о взаимопомощи, – системы, благодаря которой будет воздвигнут «общий фронт» против эвентуального агрессора.

По замыслу Барту, Польша, Советская республика, Чехословакия и Франция должны образовать первые звенья этой системы безопасности, которая в целом будет представлять собой восточный пакт, аналогичный западному Локарнскому пакту.

* * *

Двадцать первое апреля, 7 часов вечера. Северный вокзал.

Поезд Париж – Варшава плавно трогается с места.

Обращаясь к молодому начальнику своего кабинета, к своим сотрудникам и нескольким журналистам, Барту говорит:

– Я весьма опасаюсь, что эти господа в Варшаве в сущности предпочитают немцев русским, но тем не менее я намереваюсь откровенно поговорить с маршалом Пилсудским о восточном Локарно!

Во время обеда в вагоне-ресторане Барту блещет ядовитым остроумием. Он скрещивает мечи с директором одной крайне левой газеты, которая ежедневно обвиняет его в том, что ему незнакома демократия!

– Господин директор, быть сыном бедного рабочего, – бросает он через стол своему собеседнику, намекая на свое очень скромное происхождение, – бороться, страдать, побеждать и достигнуть постов, которые в течение стольких лет занимаю я в учреждениях республики и в правительствах, – вот что такое демократия!

Затем Барту принимается объяснять журналистам, сидящим за соседними столиками, все подробности последних дипломатических переговоров. Роша, начальник кабинета Барту, дергает министра за рукав, пытаясь остановить его. Но Барту упрямо продолжает свое.

– По правде сказать, – говорит он, – мой государственный министр Эдуард Эррио может сколько угодно повсюду повторять, что откровенность является наилучшим способом предания тайн публичной огласке. Но за время моего участия в предыдущих семнадцати правительствах я еще не нашел никакого другого способа заставить журналистов хранить секреты французской дипломатии, кроме одного-единственного. Он заключается в том, чтобы открыто рассказать о них журналистам, предупредив их, однако, как я это и делаю сегодня вечером, что, если ими будет допущено какое-либо разглашение того, что я прошу не опубликовывать, я никогда больше не буду иметь с ними дела.

Бесспорен тот факт, что в течение восьми месяцев существования правительства, в состав которого входил Барту, не было отмечено ни одного случая разглашения секретов дипломатии прессой Франции, осведомленной более чем широко, чего совершенно не наблюдалось в то время, когда министром иностранных дел был Бриан.

– У Бриана была совсем иная манера, – заявил Жюль Зауэрвейн из газеты «Матэн». – Когда ему нужно было что-либо скрыть, он рассказывал бесконечные анекдоты на любые темы, кроме той, которая нас интересовала. Накануне свидания в Туари он был неистощим, рассказывая о своих первых шагах в социалистическом движении, о своих распрях с профсоюзами. Мы знали, что он что-то скрывает от нас. Поэтому после Туари мы без зазрения совести разгласили все секретные сведения, какие только могли получить от окружения Штреземана.

– Что касается Эррио, – добавил бывший начальник его кабинета Марсель Рай из газеты «Пти журналь», – то он любит поучать: «Если бы мне нужно было написать сегодня вечером статью, – наставительным топом говорит он журналистам на своей пресс-конференции, – то я изложил бы вопрос о репарациях таким-то образом, а затем вопрос о соглашении с русскими вот так-то, сказав, например, что… и что…» И он добавляет в сторону: «Всегда нужно что-нибудь сказать журналистам. Необходимо, чтобы они ушли с пресс-конференции, получив материал, на основании которого они могли бы писать свои статьи. В противном случае, будучи постоянно лишены возможности возвращаться к себе домой обедать, они направляются в лагерь противника, который пичкает их сведениями, и тогда на следующий день… трах-тарарах!»