Но в этот день, 21 апреля 1934 года, Барту без устали продолжает беседу в вагоне-ресторане поезда Париж – Варшава.

Все смеются. Но когда Роша, начальник кабинета Барту, приносит полученные на имя министра иностранных дел телеграммы о последних событиях, настроение у всех меняется.

Из Рима сообщают, что Муссолини только что создал под председательством генерала Амантеа специальное исследовательское бюро в целях подготовки военных действий Италии в Эфиопии.

В то же время посол Италии в Мадриде Педрацци, по указанию Муссолини, завязывает отношения с главными руководителями карлистов и монархистов, оставшихся на службе в армии молодой Испанской республики.

Посол Германии граф Вельчек также устанавливает в Мадриде тесные контакты между рейхсвером и монархистскими руководителями испанской республиканской армии.

– Эге-ге, все понятно! – говорит Роша. – Дело идет к тому, чтобы в подходящий момент подвести подкоп под республику в Мадриде!

Затем, снова став серьезным, он добавляет в заключение:

– Я долго не забуду двадцать шестое января нынешнего года, день подписания германо-польского соглашения. Я был тогда в Берлине и помню, что, когда я посетил посольство Польши, один из ближайших сотрудников посла, граф Липский, заявил мне буквально следующее: впредь Польша не только не будет более нуждаться во Франции, но она даже сожалеет о том, что была вынуждена заплатить дорогой ценой за ее услуги. А затем Липский еще добавил: «Никогда не будет и речи о каком-либо Восточном Локарно. Мы предупреждаем об этом Москву. Отныне германская экспансия меняет направление и цель. Мы спокойны. Судьба Австрии и Богемии не интересует более Польшу, с тех пор как она не сомневается в намерениях Германии».

– Однако уже поздно, – говорит Барту, – сейчас девять часов, пора спать!

* * *

На другой день, после полудня, прибываем в Варшаву. Идет дождь. Нас высаживают на перроне маленького деревянного вокзала в предместье города.

Бек не потрудился лично встретить министра иностранных дел Франции, отомстив таким образом за подобный же прием, оказанный ему Поль-Бонкуром во время его последнего официального визита в Париж.

Для встречи французской делегации отрядили всего лишь одно польское официальное лицо – графа Ремера, заведующего протокольным отделом.

– Официальный кортеж, – шепчет на ухо Барту один из секретарей французского посла в Польше Жюля Ляроша, – не направится по намеченному маршруту, дабы не дать возможности толпе поляков кричать «Да здравствует Франция!», что они собираются сделать, уже прождав четыре часа под дождем приезда французов.

Тем не менее весть о прибытии Барту распространяется молниеносно. И вот огромная толпа со всех сторон одновременно устремляется к вокзалу, заполняет перроны, а полиция, захваченная врасплох, не может помешать этому.

– Таким образом, это является местью польской оппозиции за ненавистную ей политику Бека – Пилсудского, – говорит Жюль Лярош.

Луи Барту и его сотрудников восторженно приветствуют, их почти несут на руках! С большим трудом они выбираются из толпы, чтобы сесть в машину посольства.

Луи Барту изумлен, растроган, восхищен.

– Политика Пилсудского еще не изменила чувств, питаемых по отношению к нам польской нацией, которая, как кажется, всегда рассматривала нас в качестве своего традиционного союзника, – говорит он.

– Да, но выражение полного ошеломления, которое тотчас же появилось на лице заведующего протокольным отделом, позволяет нам предвидеть реакцию полковника Бека и маршала, – смеясь, отвечает Жюль Лярош.

* * *

И в самом деле, когда Барту спустя некоторое время прибывает во дворец Рачинских, где полковник Бек устраивает в его честь обед, он встречает ледяной прием.

– Франкофильские демонстрации на вокзале – это хороший урок, полученный нашим правительством, и это недопустимо, – успевает еще шепнуть полковник Бек на ухо маршалу в тот момент, когда входит очень оживленный Барту.

Не показывая ни в малейшей степени, что он озабочен натянутыми физиономиями польских официальных лиц, Барту ошеломляет г-жу Бек чрезвычайно остроумными анекдотами. Вечер проходит в обстановке относительного ослабления напряженности.

Барту вызывает восхищение своих хозяев-поляков, выпивая, не поморщившись, поочередно польскую водку и несколько стаканов старого токайского, выдержанного в польских винных погребах.

– In Hungaria natum, in Polonia educatum,[33]– говорит Барту, поднимая свой бокал, как это делают старые поляки.

В тот же день после обеда состоялся большой прием. Князья, графы, герцоги… парадные мундиры, драгоценности… Все это напоминает прошлую эпоху. Очаровательные, чрезвычайно элегантные женщины вызывают восхищение Барту.

– Именно они, мой друг, – с восторгом говорит он французскому послу Лярошу, – на протяжении веков хранили польскую цивилизацию. Как они восхитительны! И они знают французскую литературу лучше, чем я. Именно благодаря им Польша еще существует!

Только и слышно разговоров, что об охоте и необычайных пиршествах в обширных поместьях, не уступающих по своим размерам целым странам! Это совсем иной мир, образ жизни которого кажется настолько же далеким от демократии, насколько Франция далека от гитлеризма!

Но вот приходит время возвращаться в отель «Европейский», где размещаются дипломаты и журналисты… Какой трагический контраст! Какая убогая улица!

Барту остановился в посольстве. Вернувшись туда в тот вечер и проходя через вестибюль, он бросает сопровождающим его польским полицейским: «Завтра в пять часов утра я иду на прогулку!» Последних эти утренние вылазки приводят в такое же отчаяние, как и Роша, молодого начальника кабинета Барту.

На следующий день, в полдень, Барту входит и кабинет маршала Пилсудского в большом Бельведерском дворце, возвышающемся над Вислой. Маршал, вид которого явно свидетельствует о тяжелом заболевании, старается быть настолько неприятным, насколько это возможно.

– Мы восхищены нашими первыми соглашениями с Гитлером, и мы убеждены, что на всем протяжении истории французы никогда не испытывали достаточного уважения к польской нации. Во всяком случае, польское правительство всегда будет отказываться от какого-либо участия в Восточном Локарно, если в нем будет участвовать Россия, – таковы основные мысли, высказанные раздражительным маршалом.

Луи Барту, взгляды которого ни в коей мере не были поколеблены этими высказываниями, отвечает маршалу:

– И тем не менее я буду настойчиво придерживаться политики, которая, как нам это представляется во Франции, является единственной политикой, способной обеспечить всеобщий мир в Европе.

Но маршал спрашивает его:

– Вы полагаете, что сможете придерживаться этой политики, невзирая на явно выраженное враждебное отношение к ней Германии? Нет, нет, поверьте мне, господин министр иностранных дел, вы уступите. А разве я не поступил таким же образом? Ведь именно в этом причина моего соглашения с Германией.