Однако Джон Саймон не был автором этого предложения. Барту, видя, с каким усердием Саймон его отстаивает, и, вспомнив о высказывании Тардье относительно проектов, которые сам Барту иногда защищал, но которые были для него всего лишь тем, что в парламенте называют «чужими детьми», сказал Джону Саймону:

– Вы не родной, а только крестный отец этой идеи! И я поздравляю вас с тем, что вы представляете собой большую ценность в качестве крестного отца, чем родного!

Эта простая фраза произвела потрясающее впечатление. Саймон покраснел от гнева, а члены английской делегации стали мертвенно-бледны.

Пораженный такой реакцией, Барту умолк, и в высокой ассамблее воцарилась гробовая тишина!

Барту не знал, что сэр Саймон глубоко страдал оттого, что у него не могло быть детей, несмотря на то, что в течение ряда лет он прибегал ко всем средствам, какие только может предложить наука в подобном случае. Но все было напрасно… В конце концов Саймон решился принять на себя обязанности крестного отца, продолжая в то же время безутешно горевать из-за невозможности стать настоящим отцом.

Крайне удрученный, Барту сказал тогда: «О, то, что я сделал, хуже, чем ошибка, это бестактность!»

* * *

Несмотря на то, что большинство журналистов уже покинуло пресс-конференцию, Барту демонстративно проявляет свое хорошее настроение… Он только что получил от своего посла в Риме Анри де Жувенеля телеграмму, сообщающую о факте, который вся итальянская пресса оценивает сегодня утром следующим образом: «Встреча дуче и его великого союзника Гитлера в Венеции – историческое событие, которое вскоре изменит облик Европы».

– Но, господин министр, – перебивает его Роша, – не забудьте: двадцать шестого мая Муссолини объявил в Монтечиторио,[35]что все имеющиеся ресурсы Италии будут отныне использованы для подготовки войны с Эфиопией! Именно потому, что он опасается отрицательного отношения к этому своих союзников, он и хотел добиться какой-либо поддержки со стороны Гитлера. Эта встреча была организована палаццо Киджи и Вильгельмштрассе.[36]

Барту не слушал. Он углубился в чтение телеграммы Жувенеля.

Муссолини рассчитывал найти в Гитлере такого главу государства, который был бы готов стать его союзником и подписаться под всеми обязательствами, какие Италия предложила бы ему взять на себя. Угроза войны, исходящая одновременно со стороны Италии и Германии, могла бы тогда, согласно их желанию, парализовать другие державы.

И посол докладывает, что «когда 10 июня в Венеции фюрер, выходя из самолета и приветствуя дуче, воскликнул: «Ave imperator!» – то Муссолини ответил: «Ave imitator!» – что приобретает глубоко иронический смысл, если ваше превосходительство посмотрит на фотографии, сделанные во время их встречи, на которых видно, что дуче, в строгом соответствии с правилами протокола, был одет в парадный мундир верховного главы фашистской армии, а Гитлер прибыл в гражданском платье и в коротеньком старом макинтоше цвета беж».

Первая беседа между двумя диктаторами, говорилось далее в телеграмме посла, выявила одни лишь разногласия: «Что вы думаете о плане совместных действий в будущей войне?» – задал дуче вопрос по существу. – «Мы не готовы», – ответил Гитлер. И Муссолини, которому не удалось добиться отказа Гитлера от его политики в отношении Австрии, вышел после заключительной беседы с фюрером в состоянии крайнего раздражения, уверяя своих сотрудников, что «далее продолжать переговоры бесполезно» и что «желательно, чтобы Гитлер уехал как можно скорее». Со своей стороны, фюрер, казалось, был не более удовлетворен результатами встречи, чем Муссолини.

Обрадованный Барту наконец читает последнюю телеграмму, в которой содержатся выводы посла: «Здесь говорят, что встреча не дала ожидаемых результатов. Гитлер показался Муссолини экзальтированным краснобаем и путаником, недостаточно внимательно прислушивающимся к тем советам, которые желали ему дать. Со своей стороны, фюрер, преисполненный чувством восхищения и уважения к дуче (в котором он признавал своего старшего товарища, творца фашистского режима), все же был оскорблен бесцеремонностью и покровительственным тоном, которые Муссолини позволил себе по отношению к нему».

Барту был в полном восторге.

* * *

Спустя десять дней, 20 июня, состоялся отъезд французского министра иностранных дел в Бухарест и Белград – столицы стран, в первую очередь заинтересованных в Восточном Локарно.

* * *

Двадцать третье июня. 2 часа дня. Турну-Северин, маленькое селение на берегу Дуная, на границе между Румынией и Югославией. Специальный поезд с паровозом, еще украшенным французскими и румынскими флагами, останавливается у перрона, устланного пушистым красным ковром.

Титулеску, в цилиндре, сюртуке и жилете перламутрового цвета, первым выходит из вагона и церемонно приветствует Барту, который, в свою очередь очень взволнованный, горячо благодарит за оказанный ему прием.

Сорок восемь часов, проведенных представителем Франции в Бухаресте, лишний раз доказали, что согласие между двумя странами является столь же полным, как и их общее желание осуществить знаменитое Восточное Локарно сразу же после того, как СССР станет членом Лиги Наций!

Прекрасный румынский ковер красного цвета мягко стелется до самой лестницы пристани на Дунае, где в ожидании Барту стоит большой белый пароход.

И в то время, как Титулеску под звуки «Марсельезы» в последний раз машет своим цилиндром и возвращается к бухарестскому поезду, с югославского судна также раздается «Марсельеза». На палубе заместитель министра иностранных дел Югославии Ян Пурич, славянин с черными глазами, элегантный дипломат в цилиндре, безукоризненно сшитом пиджаке с белой гвоздикой в петлице и в жилете перламутрового цвета, встречает французского министра иностранных дел.

В течение двадцати восьми часов судно медленно плывет по широкому Дунаю. При проходе через Железные ворота судно эскортируют по берегу сербские кавалеристы, производя на полном скаку ружейный салют.

Время от времени Барту просит остановить судно у какого-нибудь селения, жители которого в праздничной одежде столпились на пристани, чтобы увидеть министра иностранных дел Франции.

Девушки в изумительных костюмах, с большими букетами цветов поднимаются на борт судна, чтобы спеть народные песни. Барту восхищен и с восторгом целует их в обе щеки, что явно не в обычае этой страны и, кажется, очень смущает их. Барту очарован. Указывая на самую красивую из девушек, у которой менее тонкая талия, чем у ее подруг, он говорит Пуричу:

– Она очень красива, но, по-моему, она уже беременна!

Судно вновь пускается в путь и снова делает остановки.