Скорее это был расчетливый взгляд, как будто Олден пытался оценить Сент-Джона, чтобы понять, как с ним обращаться.

– Возьми Мауи и иди домой.

– Я не оставлю тебя с ним! – воскликнула она.

– Боишься, что я убью его? Может быть.

Сент-Джон испытал маленькое удовольствие, когда Олден внезапно выпрямился и шагнул назад. И еще большее удовольствие при виде того, как в его глазах мелькнул страх.

«Да, бойся», – подумал он, позволяя гневу, который удерживал так долго, сорваться с цепи.

– Не смейте мне угрожать! Знаете, кто я?

– Отлично знаю.

– Тогда вам известно, что я важный человек, что я могу…

Олден оборвал фразу, когда Сент-Джон молча уставился на него. Он не обладал даром пригвождать взглядом, но видел, как это действует на некоторых врагов, куда более опасных, чем Элберт Олден.

Только для него этот человек был воплощением зла.

Для него… и Джессы. Из-за него.

Эта мысль согрела Сент-Джона. И впервые в жизни он осознал, что есть нечто более важное, чем это унижение. Отец согнул, унизил, искалечил его, но Джесса вернула его к жизни путем, который он никогда не мог себе вообразить.

Сент-Джон посмотрел на нее. Она наблюдала за ним, ее глаза были полны тревоги. За него.

В нем пробудилась какая-то новая эмоция – что-то настолько большое, что он не знал, как иметь с этим дело.

Но Сент-Джон не хотел, чтобы Джесса видела все это.

– Джесс. Уходи. Пожалуйста.

Он был почти удивлен, когда после минутного колебания она кивнула, что-то шепнула Мауи и повела его назад к магазину. Олден наблюдал за ней так, словно хотел пойти следом. Типично для него, подумал Сент-Джон, хотеть следовать за добычей, которую считаешь слабее, и, возможно, не делать этого только из-за собаки.

«Она не из тех пугливых и робких женщин, которых ты предпочитаешь», – думал он, зная, что Джесса сражалась бы за него любым оружием, которым располагала, включая быстрый ум и храброе сердце.

Мысль пробудила в нем стальную решимость никогда этого не допускать.

Олден снова повернулся к Сент-Джону:

– Что она сделала с моим маленьким отродьем?

– Он не ваше отродье.

– Я усыновил его юридически, несмотря на проблемы. Все знают, как трудно это было. – Даже теперь, подумал Сент-Джон, он не может отказаться от предвыборной риторики. – Но я обращаюсь с ним, как с собственным сыном.

– Этому я верю, – ледяным тоном отозвался Сент-Джон.

Что-то в его голосе насторожило Олдена. Он уставился на него, словно наконец понял, что здесь происходит нечто большее, чем ему казалось.

– Кто вы? – спросил Олден дрожащим голосом.

Пора, подумал Сент-Джон. Пора положить этому конец. Задержки, колебания придают этому человеку силу. Сент-Джон с осознанным намерением освободил спрятанного внутри его бешеного зверя.

– Готовите Тайлера, верно? – спросил он со спокойной решимостью, делавшей его слова еще более угрожающими. – Вот почему вы так огорчились, что он ушел.

– Конечно, я огорчился. – Олден произнес это властным тоном, но Сент-Джон почти почуял в его словах неуверенность. Со свойственной ему проницательностью Олден понимал, что перед ним не обычный политический консультант.

– Он почти подходящего возраста, не так ли? А вы запугали его достаточно, поэтому, когда сделаете следующий ход, он окажется слишком затравленным, чтобы сопротивляться. Тайлер позволит вам совершать ваши безобразные извращенные действия, так как вы его убедили, что у него нет иного выбора. Но в душе он начнет спрашивать себя, не лучше ли смерть, чем это.

Сент-Джон высказал на одном дыхании больше, чем за много лет. Но как только стены треснули и зверь вырвался на свободу, ему стало гораздо легче.

– Не имею ни малейшего понятия, о чем вы говорите, – сказал Олден, прибегая к объяснениям, которые, как знал Сент-Джон, использовал неоднократно. – Тайлер нуждается в дисциплине, как и все мальчики. Ему нужна крепкая рука.

Воспоминания о «крепкой руке» болезненно обжигали, но даже они были бессильны против зверя.

– Вы убедите его, что он, наконец, сможет сделать что-то правильное, удовлетворив ваши извращенные желания.

– Как вы смеете! Я не обязан стоять здесь и выслушивать этот вздор.

Олден начал поворачиваться, чтобы уйти – беспокойство о пасынке было забыто. Голос Сент-Джона понизился до шепота, передавая всю смертельную ярость, которую он испытывал. И он произнес слова, которые Олден должен был узнать.

– Вы скажете ему, что это особый ритуал посвящения. Что все сыновья делают это для своих отцов.

Олден застыл как вкопанный, уставясь на него. Никакие отрицания не могли преодолеть его ошеломленность и потрясение. Ни гнева по поводу несправедливого обвинения, ни праведного негодования, ни даже очередной угрозы.

– Кто вы? – На сей раз это был хриплый, сдавленный шепот.

Краем глаза Сент-Джон заметил какое-то движение сбоку, но не стал отклоняться от курса. Он знал, кто там, мог чувствовать ее присутствие и даже не должен был смотреть в ту сторону.

– Я оскорблен, – промолвил он с притворной досадой. – Вы даже не узнаете меня.

Олден окинул его взглядом с головы до ног, словно видя впервые. Он пытался понять, что именно знал этот незнакомец и как он до этого докопался.

– Не ломайте голову. Я больше не похожу на него. Что еще важнее, я уже не думаю, как он.

– Как… кто?

– Отдаю вам должное. Немногие могли бы принять вину за два самоубийства и построить на этом крепкую базу.

– Два самоубийства? Мой сын утонул во время страшной бури – все это знают.

– Кроме тех, кто знал или подозревал правду. А что касается вашего сына, чего вам больше не хватало – вашей игрушки или денег, которые он взял из кассового ящика? А может, причудливого зажима для денег, которым вы так дорожили?

– Кто вы? – Теперь Олден почти кричал. И Сент-Джон видел в глубине его остекленевших глаз пробуждающееся знание, которого он ожидал.

– Вы знаете, кто я. Мучить меня было одним из любимых занятий в вашей омерзительной извращенной жизни.

– Это невозможно. Он мертв!

– Вы когда-нибудь слышали легенду о фениксе?

Олден покачал головой, его лицо было мертвенно-бледным.

– Вы не можете быть им. Вы совершенно на него не похожи.

– Современная хирургия творит чудеса. Они зафиксировали челюстную кость, которую вы сломали так сильно, что я месяц не мог есть. Заделали вмятину в разбитой вами скуле. И, занимаясь всем этим, изменили лицо, которое вы привыкли использовать, как боксерскую грушу.